Российское гуманистическое общество

Чтобы достичь этой «обетованной земли», где все возможно и все преодолимо, нужно освободиться от тоталитарных притязаниях разума. Не бытие должно определяться и оправдываться знанием, а знание должно получить свое оправдание от бытия. По словам Шестова, «человек хочет мыслить в тех категориях, в которых он живет, а не жить в тех категориях, в которых он приучился мыслить» . Он призывает руководствоваться знаменитым изречением Протагора, переворачивая соотношение науки и человека: не законы и правила должны служить мерой человеческого существования, а человек есть мера всех вещей, в том числе и научного познания. Он задается вопросом: «Не скрывается ли, однако, где-нибудь в глубинах бытия такая «действительность», при которой природа законов противоречия и тождества совершенно радикально менялась бы, так чтобы уже не они повелевали, а человек повиновался, а чтобы они повиновались приказаниям человека, т.е. оставались бы спокойными, когда звуки отяжелевают, и становились бы на дыбы, когда казнят праведников?».

Что это означает? Разве возможен мир, где были бы действительны физические и общественные законы, даже, допустим, не те, которые действуют сейчас, но какие-нибудь другие, так же объективные и необходимые? Как может человек диктовать науке, какими должны быть закономерности и явления. Разве это допустимо? Шестов соглашается, что так критиковать науку невозможно и бессмысленно. Чтобы на равных относиться к науке, нужно перестать разговаривать на ее языке и заключить все понятия в скобки. Пока мы оспариваем право какой-нибудь истины, мы все еще верим в нее. И лишь только когда «вы не удостаиваете ее даже спора и только изредка бросаете по ее адресу небрежное или насмешливое замечание», вы «перестаете ее бояться и уважать».

Необходимо выйти за пределы науки, в иное измерение мышления, где не мир, фактический и причинный, ставит человека перед необходимостью, которую тот не может изменить, а человек становится способным изменять мир. Чтобы это стало возможным, нужно вернуться в состояние, в котором находился человек до грехопадения, до того момента, когда Адам и Ева ослушались Бога и попробовали плод с древа познания добра и зла, которое (это древо) для Шестова является символом власть моральных и иных истин над человеком, и потому – источником угрозы самому человеческому существованию.

Здесь Шестов вступает в область своих метафизических предположений и вопрошаний, часть которых связана с трансцендентным и составляет собственно религиозную составляющую его философии. В этой связи он полагает, что для обретения «живой истины» человек должен обрести сокрытого и неизвестного Бога, «вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями» и прийти к вере, тому «измерению мышления, при котором истина радостно отдается в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца» . Любовь Шестова к человеку окрашена в религиозные тона. Он мог бы воскликнуть вслед за Ницше: «Любить человека ради Бога – это было до сих пор самое благородное и отдаленное чувство из достигнутых людьми. Что любовь к человеку без какой-либо освящающей ее и скрытой за ней целью есть больше глупость и животность, что влечение к этому человеколюбию должно получить прежде от некоторого высшего влечения свою меру, свою утонченность, свою крупицу соли и пылинку амбры: кто бы ни был человек, впервые почувствовавший и «переживший» это, как бы сильно ни запинался его язык в то время, когда он пытался выразить столь нежную вещь, – да будет он для нас навсегда святым и достойным почитания как человек, полет которого был до сих пор самый высокий и заблуждение самое прекрасное».

В этом пункте главное расхождение между Шестовым и светским гуманизмом. Один из лидеров гуманистического движения Пол Куртц видит в истории о грехопадении антигуманизм христианской религии, которая стремится умалить достоинство критического мышления ради стремления подчинить человека вере в потусторонний мир и рационально необоснованные системы мифов. По его словам, осуждая Адама и Еву, христианство защищает два недостатка, которые на самом деле и являются главными человеческими грехами: 1) легковерие и невежество и 2) трусость и малодушие . Отказ от реалистического взгляда на мир Куртц объявляет трусливым бегством от реальности: «На каком основании мы можем судить о хаосе, борьбе, беспорядке, смерти особей и/или видов, постоянном разрушении или гибели различных форм жизни? Отрицать существование всего этого – значит игнорировать наблюдаемые факты, стремиться уйти от них – значит пренебрегать очевидным. Однако именно это характерно для религиозного сознания. Претерпевая страдания, борясь за выживание, религиозный человек стремится обойти беды и несчастья, постулируя скрытый, потусторонний порядок. Он обнаруживает в природе красоту и величие, и она действительно существует, но он не в состоянии открыть глаза на безобразные и отвратительные стороны жизни и избегает их» . Но в этом то все дело. Почему, спросил бы Шестов, мы должны соглашаться принимать «безобразные и отвратительные стороны жизни», а не пытаться открыть новый мир, где этих безобразий не существует? Разногласия между светским гуманизмом и Шестовым – это спор не гуманизма и антигуманизма, а двух видов гуманизма. Преимущество веры перед наукой Шестов видит прежде всего в том, что религия стремится не объяснить зло, а истребить его, «выкорчевать с корнями из бытия». В вере его привлекает то, что в ней открывается, по словам Жильсона, «радикальный оптимизм» на окончательную победу добра.

Если бы Шестов имел возможность спорить со светскими гуманистами, он скорее всего указал бы на то, что в своем понимании истории о грехопадении они следуют распространенному, но ошибочному толкованию. Согласно ему Бог наказал Адама и Еву за то, что вкусив плоды с древа познания добра и зла, они стали подобны ему. Грех первого человека вовсе не в том, что он попробовал плоды, а в том, что ослушался Бога. В этой интерпретации Бог предстает мстительным, карающим существом, боящимся, что кто-то станет таким же могущественным, как и он сам, получит способность познавать, которая дает свободу и власть над миром.

Шестов много места уделяет разъяснению того, почему это истолкование нельзя признать верным.
Бог создал человека по своему образу и подобию. Для Шестова это означает, что первый человек был так же неограничен в своих возможностях, как и Создатель. Ему «все было возможно, все было «добро зело», были начала, но не было концов, и слово «неизбежность» было так же бессмысленно, как сейчас для нас слово «свобода» . У человека все было – и сила, и свобода. Он ничего не боялся и ничего не стыдился. Он не совершал преступлений и грехов, потому что не знал, что это такое. «Если бы люди рождались свободными, они бы совсем не создавали понятия о добре и зле до тех пор, пока оставались свободными» , – цитирует Шестов Спинозу. Змей обманул Адама и Еву, пообещав, что они станут такими же, как боги, получив знание добра и зла. Бог есть абсолютно свободное существо, а потому не знает никаких разделений на добро и зло, истину и ложь. Такое разделение является уделом только конечных существ, которые, лишившись первоначально данного им всемогущества, вынуждены теперь выбирать из ограниченных возможностей. Вняв увещеваниям змея. Адам и Ева ничего не приобрели, зато они потеряли свою свободу и всевластия, превратившись в слабых и немощных существ. Согласно Шестову, не Бог изгнал людей из Эдема. Они сами сделали свой выбор и были вынуждены спуститься с небес на землю. Шестов полагает, что Бог ничего не запрещал и ничего не приказывал человеку, он лишь предупредил его о запретности плодов. 

Познав, что такое добро и что такое зло, люди утратили свободу, приобретя вместо нее необходимость. Они потеряли способность творить все, что возможно, оказавшись в мире, в котором можно лишь немногое, только то, что полагается иметь смертным. Способность выживать и улучшать условия своей жизни, познавать мир это, безусловно, ценности, но ценности конечного мира. И как таковые Шестов их признает и высоко ценит. Но он рассматривает их в обратном отношении. С обычной точки зрения, человек стремится к знанию вследствие того, что изначально его способности ограничены. С позиции Библии связь здесь обратная: человек стал конечным существом, потому что получил знание. «И чем больше он «знает», тем больше он ограничен. Сущность знания в ограниченности: таков смысл библейского сказания». Поэтому «только забыв законы, так прочно привязывающие нас к ограниченному бытию, мы можем подняться над человеческими истинами и человеческим добром» , возвратить себе изначальную возможность творить мир по своему желанию, преодолеть смерть и страдания. Разумеется, такую трактовку библейского мифа о грехопадении трудно назвать канонической, но вместе с тем нельзя не признать религиозного компонента в шестовском гуманизме.

Если светские гуманисты рассматривают религиозную веру в качестве инструмента подчинения людей ими же вымышленному потустороннему существу, то со своей стороны, Шестов упрекает разум, подчиняющийся логической необходимости и заставляющий человека подчиняться необходимостям объективного мира, в том, что он лишает человека свободы и творчества. Свобода, которой сейчас наделен человек, это относительная свобода падшего человека, которая сопровождается ограничением перед необходимостью. Поэтому самое большее, на что способны люди, это придавать всему форму закона и обязательных норм и правил. Теперь даже Бога они рассматривают как принуждающее, карающее существо. В этом Шестов видит одно из самых распространенных заблуждений, которое нуждается в разоблачении. По его мнению, общепринятые суждения о Боге вовсе не библейского происхождения, а результат истолкования философов. С глубокой древности философы привыкли все обосновывать с помощью безличных сил, которые нельзя обойти и которым нужно только подчиняться. В мире, который они провозглашали, царствует ананке (необходимость), а не свободная воля. И к Богу они подошли со своими прежними критериями, превратив его в существо, жаждущее неукоснительного подчинения и пресекающее всякое своеволие. Этой философской болезни не избежали и отцы Церкви, которые пошли на поводу у античных философов. Тем самым философы и богословы, желая того или нет, дали обоснование религиозной нетерпимости, которая так же вызывает отвращение у Шестова, как и у светских гуманистов: «В царстве истины, метафизической, как и эмпирической, высшим идеалом считается непоколебимый порядок. Отсюда религиозная и философская нетерпимость, которую, в угоду человеческой слабости, от века принято считать ревностью о Боге и истине» .
Шестов стремится придать религиозной вере гуманистический образ.

Критики религиозного сознания привычно видят в религии бегство от реальности. Как пишет Куртц, «в любом религиозном варианте оценка возможностей человека оказывается пессимистической, особенно что касается его способности жить самостоятельной, полнокровной и творческой земной жизнью» . Верующие «жаждут избавления от испытаний, несчастий и трагедий жизни, убеждая себя в том, что Бог, создавший вселенную, спасет нас от вечного забвения» . Это взгляд на религию используется ее оппонентами с давних времен. Шестов, будучи религиозным философом, предлагает противоположное понимание Бога и веры, которую он называет вторым измерением мышления.

Поскольку страх перед божественным внушен нам змеем, то прежде всего нужно перестать воспринимать Бога в терминах необходимости и покорности. Он цитирует из книги Этьена Жильсона о средневековой философии: «Божественный закон ни в коей мере не принуждает человеческую волю… Установлено, что свобода есть абсолютное отсутствие принуждения даже со стороны божественного принуждения» . Шестов считает неверными суждения о Боге, как о совершенном существе, лишенном каких-либо стремлений. Представлять жизнь богов как жизнь спокойных созерцателей, значит обижать и не понимать их. Он наделяет Бога чертами, которые высоко ценит в людях, и отказывается приписывать ему те черты, которые он считает нестерпимыми и ужасными. К последним он относит всезнайство и всемогущество – нет ничего более скучного и постылого, чем все предвидеть, все уже постигнуть, мочь, все, что угодно. Существо, наделенное такими качествами было бы самым несчастным на свете, обреченном маяться и мучиться в своем совершенстве. Изображение Шестовым Бога грешит такой же антропологичностью, как и всякое иное. Он слишком сильно приближает его по своим качествам к человеку. Вопреки богословской традиции Бог у Шестова предстает симпатичным, мудрым и терпимым существом, который понравился бы и светскому гуманисту: «Богу совсем не нужно быть самым сильным, самым первым. Он, пожалуй, и это было бы понятно и согласно с здравым смыслом – не хотел бы быть слабее других, чтоб не подвергнуться насилию, но нет никакого основания приписывать ему честолюбие или тщеславие. И нет, значит, никакого основания думать, что он не выносит равных себе, хочет быть превыше всех и во что бы то ни стало уничтожить дьявола. Вероятнее всего, что он живет в мире и добром согласии даже с теми, которые менее всего приспособляются к его вкусам и привычкам. Может быть, даже охотно радуется, что не все такие, как он, и охотно делит с сатаной свои владения».

Самым главным качеством Бога является его беспочвенность, иначе говоря, способность творить из ничего. Для Бога «не существуют ни моральные санкции, ни разумные основания, он не нуждается, как смертные, в основании, в поддержке, в почве. Беспочвенность – основная, самая завидная и наиболее для нас непостижимая привилегия божественного… Перед лицом вечного Бога падают все наши устои и рассыпаются все наши почвы, подобно тому, как в бесконечном пространстве предметы – это уже мы знаем – теряют свою тяжесть, а в бесконечном времени – это мы вероятно когда-нибудь узнаем – свою непроницаемость» . Вера в такого Бога, ведет нас в область чистого произвола, абсолютного творчества и свободы, где человеческому мышлению не на что опереться. Вера сродни творению из ничто. Приблизиться к Богу суждено не тому, кто лучше знает Писание и догматику, кто чаще причащается и исповедуется, кто покорнее и послушнее, а тому, кто способен отвергнуть основания и почву в виде нынешних устоявшихся моральных и научных истин, одобренных обществом, наукой и церковью, и решиться на самые смелые творческие дерзания. Именно это означает высказывание Шестова, что «для человека, правильно понявшего свое отношение к Богу, все конечное становится ничтожным».

Шестов восхищается Гейне, который, будучи разбит параличом, продолжал писать стихи, в которых высмеивал обывательские истины и авторитеты. Даже пред лицом смерти он не захотел признать свои грехи и иронизировал над легендами о блаженной жизни в райском саду. У священника или обычного верующего такое поведение вызвало бы осуждение. Шестов оправдывает Гейне. В силе его духа, а не в покаянии, он видит подлинную добродетель. Любовь к Богу не предполагает самоотречения и несовместима с презрением к себе. Хотя условием спасения души считаются раскаяние и смирение, Шестов полагает, что Бог по-настоящему ценит сопротивление и борьбу: «Может быть, упорство Гейне указывает на совсем иные намерения властителей судеб. Может, болезни и мучения, уготованные здесь для тех, которые противятся хомутам и шаблонам (эмпирические наблюдения с достаточной несомненностью устанавливают тот факт, что всякие отклонения от нормы и большой дороги с неизбежностью влекут за собой страдание и гибель), есть только испытание человеческого духа. Кто выдержит их, кто отстоит себя, не испугавшись ни Бога, ни дьявола с его прислужниками – тот войдет победителем в иной мир. Мне даже порой кажется, что «там», в противоположность существующему мнению, особенно любят и ценят упорных и непреклонных – от смертных же эта тайна скрыта для того, чтобы слабые и уступчивые не вздумали представляться упорными, чтобы заслужить расположение богов».

Примерами философов-борцов для Шестова являются Ницше, Достоевский, Кьеркегор, Паскаль. Все они пережили глубокие жизненные кризисы и много страдали, были тяжело больны, что позволило говорить Шестову об испытаниях, посылаемых на таких людей. Их выделяет страстность, с которой они учили, как переживать истины, касающиеся глубин человеческого бытия, которые не могут быть поставлены и оправданы в границах обыденных и философских способов рассуждений, демонстрировали веру, которая не предусматривает никаких гарантий на спасение или блага в этой жизни и поддерживается лишь своими собственными усилиями.

Шестов часто повторяет вслед за Петром Домиани и Ницше, что, вернувшись в состояние до грехопадения, человек обретет мир, где все возможно: из всего, что угодно, сможет произойти все, что угодно, а «бывшее станет небывшим» – мертвые воскреснут, зло исчезнет. У людей уже не будет потребности его творить, и зло прекратится вовсе. Это идеал настолько фантастический, что Шестов сам не всегда полностью в него верил. «Это не значит, что и в самом деле камень когда-либо обращался в хлеб или что из туманных пятен мог «естественно» возникнуть видимый мир», – оговаривается он в «Апофеозе беспочвенности».

Есть ли у этого образа какой-то реалистический смысл, или, если задать вопрос по-другому, можно ли с его помощью описывать какой-либо опыт, который мы переживаем в этом, бренном, мире, а не в потустороннем райском саду? На этот вопрос следует ответить утвердительно. С Шестовым произошло то, что обычно происходит со всяким философом, который, открыв какие-либо истины, придает им всеобщий характер, иногда даже доводя их до абсурда и противоречия или вовсе обесценивая в стремлении дать им универсальное обоснование. Люди не могут и вряд ли когда-нибудь смогут переделывать мир как угодно по своему желанию, отменять прошлое. Мечты об этом появились вследствие гипертрофирования, доведения Шестовым до крайности понимания человека как творческого (в самом широком смысле этого слова – как дерзающего) существа, способного на глубокое душевное напряжение, в котором он выходит за пределы привычного, повседневного мира, на неожиданные открытия, создание подлинно нового мира. Шестов высоко ценит экзистенциальный творческий опыт, он считает, что только пребывая в созидательном напряжении человек по настоящему обретает себя. Однако ему не удалось преодолеть соблазна придать этому опыту универсальное, трансцендентное значение и считать его высшей ценностью.

Шестов называл свою философию религиозной. Однако ее религиозность имеет внеконфессиональный характер. Вряд ли она может быть признана какой-либо из существующих церквей. Да и собственно религиозных последователей у Шестова едва ли будет много.

На особенность религиозности мировоззрения Шестова указывает В.А. Кувакин, приводя мнение коллег и современников философа: «Однако определение философии Шестова как религиозной было бы не более, чем одной из версий, одним из «плюральных», т. е. достаточно независимых друг от друга, ее определений. Более того, религиозность философии Шестова проблематична, и во всяком случае эта ее окрашенность не является решающей и определяющей. Люди, хорошо знавшие не только работы Шестова, но и лично самого философа, резко расходились в оценках религиозности его мировоззрения. Зеньковский, например, утверждал, что Шестов стоял уже на «другом» берегу религиозной веры и потому его философия столь загадочна и иррациональна (Зеньковский В. История русской философии. Париж, 1950. Т. 2. С. 328). Более зоркие мыслители, сами пришедшие к религиозной философии извилистыми путями, были настроены гораздо более скептически. Бердяев прямо говорил, что Шестов «принципиально посюсторонен», чужд положительной однозначной (конфессиональной) религиозности, что он был и остается богоискателем в буквальном смысле этого слова (см. Бердяев Н. Русская идея. Париж, 1946. С. 237)» . Еще более осторожным в оценке веры Л. Шестова был С.Н. Булгаков.

Для Шестова религиозная вера только тогда имеет смысл, когда она свободна. Будучи подчинена какому-либо принуждению, она теряет всякий смысл. Вера не является совокупностью правил и догм, она не терпит никаких внешних авторитетов. По его словам, «религия совершенно не выносит какого бы то ни было контроля и клейма и превращается даже при легчайшем прикосновении к ней регистраторской руки в свою противоположность. Достаточно признать религию истинной – чтобы она перестала существовать».

Шестов указывал, что для Бога, главным признаком которого является неизвестность (сокрытость), ценна не слепая покорность, а творческая индивидуальность. Он не принимал идею всеединства, или, как говорил Достоевский, «всемства». Ему не была близка догма о том, что верующим может быть только тот, кто принадлежит к церкви. Шестов отрицательно относился к монашеству, считая, что религиозная аскеза, христианская или буддийская, является лишь одним из наиболее известных и распространенных заблуждений, согласно которому индивидуальное существование нечестиво и оскорбляет Бога. Высоко ценя философию Плотина, Шестов не приемлет его идею о том, что каждая часть мира, включая отдельного индивида, должны в результате слиться в Едином.

Он на протяжении всей жизни подвергал критике церковную нетерпимость, стремление церкви присвоить право на истину, взять на себя роль судьи, призванного повелевать и принуждать от имени Бога. Особое негодование у него вызывает католичество за его притязания на непогрешимость, за то, что оно объявляет себя высшей инстанцией, имеющей право преследовать и карать людей за инакомыслие и свободомыслие, указывать как и во что им верить. Шестов сомневается в подлинности фрагмента из Евангелия от Матфея, на который ссылается католичество, обосновывая претензию Ватикана быть наместничеством Бога на земле: «И дам тебе ключи царства небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Матф., 16, 19). Он присоединяется к тем исследователям христианства, которые считают этот фрагмент позднейшей вставкой.

Он мог бы согласиться с Полом Куртцом в его критике священников и малодушных, рисующих Бога как хозяина или диктатора, который указывал бы людям, что им делать, когда они сталкиваются с жизненными трудностями . Однако если Куртц считает этот образ естественным для религии, то Шестов критикует его, защищая религиозную веру, стремясь придать ей творческий и свободолюбивый смысл.

Его отношение к вере отличается терпимостью и либерализмом. Шестов спорил с Бердяевым, говорившим, что о христианском опыте не могут судить люди, стоящие вне христианства. «Вся эта погоня quand meme за привилегией правоты, это желание свой опыт признавать превыше всего, унаследовано от древней традиции, и воспринято христианством всех исповеданий и воинствующей философией всех оттенков. И ведь главное – эта привилегия совершенно мнимая, как несущественна и та Sancta Superbia, которая породила стремление к обладанию этой привилегией… Ведь идола можно сделать не только из дерева, но и из идеи. «Единство» истины – один из таких идолов. Кажется, и говорят так все, что «единство» положит конец «вражде» и начнет эру «любви», на самом деле все наоборот: ничто не приносит миру столько вражды, и самой ожесточенной, сколько идея единства» , – писал Шестов в письме Бердяеву в марте 1924 года.