Человек и природа (бытие)
Человек и природа (бытие)
Отношение человека с природой всегда было наиболее очевидной стороной его коммуникационного универсума. Предметная деятельность, приручение животных, изобретение орудий труда, создание «второй» природы и, наконец, освоение масс, пространств и энергий, не сопоставимых с массой, пространственными параметрами и природ- ной энергией самого человека — основные вехи «внедрения» человека в бытие, т.е. в то, что есть, что существует объектно и материально- энергетически. Казалось бы, человек хорошо освоил язык бытия, ему всегда хотелось и нравилось быть. В своей неуемной жажде обладания он как будто подражает бытию, природе, суть которой и есть быть, быть бесконечно богато и разнообразно, всеобъемлюще и беспредельно, быть в своем бытии и самообладании causa sui, т.е. обладающей собой бесконечно самодостаточно, сполна как фактически, актуально, так и генетически, по происхождению.
И непосредственно как индивид, и через общество человек тратит на «овладение» природой, возможно, большую часть своих дарований, сил и времени, самой жизни. Но вот загадка: что только ни делает человек с природой — обожествляет, антропоморфизирует, разрушает и оскверняет, борется и поклоняется ей, она молчит. Мы всячески убеждаем себя, что она говорит с нами нашим же языком, но это очевидный самообман. Этот язык не более чем слышимое нами эхо — радостное и тревожное, грозное и ласковое, восхищенное и подавленное...
Ближе к истине те, кто делает ставку на факт нашей бытийственности, на пусть частичное, но изначально генетическое сродство человека с бытием. Человек — это бытие, частично часть бытия. Но как мало это дает для транссубстанциального диалога! Здесь мы быстро достигаем тупика. Что с того, что человек — это бытие в бытии. Кроме тавтологической немоты здесь, судя по всему, не обнаруживается ничего. В метафизическом смысле это жалоба, просьба «мама, роди меня обратно». [248]
Но мы не только молчим или жалуемся. Мы научились кричать. И мы кричим все громче и громче. Мы громогласно заявляем: «Смотри, мать-природа, мы можем разлагать молекулы и атомы, мы можем уничтожить себя и все живое на планете, мы прослушиваем невообразимые пространства Вселенной. Не завтра, так послезавтра мы научимся уничтожать бытие, управлять процессами аннигиляции и синтеза бытия!..» Кто знает, чего в этих криках больше: самонадеянности или отчаяния? Или надежды на то, что природа «не выдержит» и вступит с нами в равноправный диалог?
Тем не менее, односторонность наших связей с бытием не означает, что они не обладают какой-либо ценностью. Другое дело, что они остаются односторонними, по большей части паразитарными, и это снижает их значимость. Но не исключено, что бытие не озабочено и не огорчено нашими проблемами, ведь речь еще не идет о тотальной для него угрозе. Больше того, односторонность коммуникаций человека с бытием вполне может быть ожидаемым, необходимым и вполне естественным прологом субстанциально коммуникативных актов. Когда наше действие правильно, т.е. вписывается в законы бытия, то мы беспрепятственно проходим свою часть пути, что-то получая при этом. Но если мы ведем себя неправильно, заблуждаемся, делаем ошибки, действуя в бытии, то оно «наказывает» нас в точном соответствии с нашей ошибкой. Таким образом, природа как бы пассивна, когда мы обладаем ее истиной, и активна, когда «возвращает» нам нашу ошибку, независимо от того, нравится нам это или нет. Она открывает нам свои (а на деле наши) истины, но не «тайны», она делает с нами, что хочет, когда мы предоставляем ей эту возможность. Реакцией на эти действия бывают радость, удовлетворение или же страх и отчаяние, но отнюдь не осмысление.
Наибольшие ценности из нашего наличного общения с бытием мы извлекаем в ходе обустройства им нашего существования и в ходе его научного познания. Ценности последнего впечатляют даже не столько своими результатами и их качеством — мы получаем самое надежное и эффективное знание из всех возможных — сколько способами, самим процессом его получения. Познание беспредельно. Эта беспредельность сродни беспредельности природы. В этом две стихии: природа и дух познания, — почти тождественны. Но всеохватность, всеобъемлемость бытия сознанием и познанием возможна по одной весьма простой причине — этот охват бытия мыслью, чувством, идеей не деструктивен и потому для него «не опасен». Оно как бы позволяет мысли проникать в самые глубокие свои недра. Природа открыта познанию бесконечно шире, чем телу или тем более телесным и материальным [249] практикам человека. Потому-то познание так фантастически плодотворно и потому-то оно так ничтожно мало реализуется бытийственно.
Но и в области обживания нами бытия мы создаем и обретаем по-своему уникальные ценности. Мы издревле, случается, любовно заботливо и бескорыстно возделываем бытие, обогащаем его и украшаем. (Последнее — одна из онтологических миссий искусства.) Посадить дерево, сохранить исчезающий вид живого или возвратить природе, вот именно здесь и здесь, ее первозданность — это и есть собственно бытийная ценность общения человека с бытием. По большей части мы делаем это неосмысленно, повинуясь скорее какому-то инстинктивному, безотчетному зову в нас, чем пониманию общего положения вещей. Но не исключено, что на этом пути нами будет услышан собственный голос природы, хотя очевидно и то, что ценность природы для нас — в основном, еще человеческая ценность.