Российское гуманистическое общество

www.humanism.ru

От "легального марксизма" к религиозной философии

Иначе говоря, речь шла все о тех же кадетских лозун­гах, замаскированных под христианство, и лозунги эти имели конкретный социальный адрес: рабочих и кресть­янство (несознательную и рутинно-религиозную их часть), духовенство и религиозную интеллигенцию. Вы­двигая программу «союза христианской политики», Бул­гаков преследовал несколько взаимосвязанных социаль­но-политических целей. Первая состояла в подрыве влия­ния идей марксизма-ленинизма и партии большевиков в рабочем движении. Вторая — в борьбе за церковь как социальную и идеологическую силу. Третья — в исполь­зовании религии как духовного оружия буржуазии в борьбе с революцией и пролетарским мировоззрением. «Представитель контрреволюционной буржуазии, — писал В. И. Ленин о подобных деятелях, — хочет укрепить ре­лигию, хочет укрепить влияние религии на массы, чув­ствуя недостаточность, устарелость, даже вред, приноси­мый правящим классам «чиновниками в рясах», которые понижают авторитет церкви» (2, 17, 434).

Объективно усилия Булгакова были направлены на расширение социальной базы кадетизма путем завоева­ния на его сторону духовенства при одновременном раз­ложении классового сознания трудящихся идеями «хри­стианской политики». Булгаков не только «теоретически» обосновывал свои политические идеи. В качестве депута­та II Государственной думы он приложил немало усилий для их защиты и пропаганды. «Елейно-мистический» Бул­гаков (как называет его в это время Ленин) считал себя «независимым» депутатом и даже «христианским социа­листом». Фактически же он примыкал к правым кадетам (особенно в аграрном вопросе, защищая «прусский путь» развития капитализма в России).

Активная деятельность Булгакова, выдержанные в бодрых тонах лозунги «союза христианской политики» и т. п. — все это могло создать впечатление некоторой гармонии между мыслью и делом, об оптимизме, прису­щем ему в этот период. Но, вспоминает Булгаков, «из Государственной думы я вышел таким черным, как нико­гда не бывал» (36, 80). «Негодование», «ужас», «разоча­рование», «печаль» — вот что он вынес из своего «четы­рехмесячного сидения» в Думе. Разочарование Булгако­ва — результат не только его мировоззренческого идеализма и политической наивности, не только след­ствие качеств его характера. В решающей степени оно было обусловлено всем ходом общественной жизни Рос­сии с начала первой русской революции до начала пер­вой мировой войны. Для того чтобы понять психологиче­ские переломы и идейный путь Булгакова как религиоз­ного интеллигента, имевшего за плечами большой багаж либерально-буржуазных политико-экономических и фи­лософских идей, необходимо взглянуть на те приливы и отливы классовой борьбы, которые происходили в России в это время. Особое значение при этом имеет социальное поведение религиозной интеллигенции и духовенства. Живая картина поведения этих социальных групп запе­чатлена в многочисленных статьях Ленина, отмечавшего как малейшие изменения в настроениях всех социальных групп и классов, так и общую логику общественных про­цессов в России.

Подъем идейной и политической активности Булгако­ва совпал с буржуазно-демократическим подъемом вооб­ще и с оживлением религиозно-идеалистической интелли­генции в частности. Он захватил и духовенство. «Как ни забито, как ни темно было русское православное духо­венство, — писал Ленин в конце 1905 г., — даже его про­будил теперь гром падения старого, средневекового по­рядка на Руси. Даже оно примыкает к требованию сво­боды, протестует против казенщины и чиновнического произвола, против полицейского сыска, навязанного «слу­жителям бога»» (2, 12, 144). Идеологом этого пробужде­ния и был, в частности, Булгаков. Вместе с тем он пред­ставлял лагерь либеральной буржуазии и внецерковную ветвь православного реформаторства. Через два года ситуация существенно изменилась — теперь уже самодер­жавием была разбужена большая часть духовенства, практически подавляющее его большинство. Оно было «разбужено» для борьбы с революционно-освободитель­ным движением, демократией и либерализмом.

Русские либералы, считавшие, что в борьбе за цер­ковь они имеют дело главным образом с самодержавием и придворной бюрократией, столкнулись с воинствующим процаристским клерикализмом, который раньше не выхо­дил на открытую политическую арену. Жестокая неуда­ча, испытанная Булгаковым в связи с его проектом «сою­за христианской политики», была всего лишь одним не­большим эпизодом в процессе широкого наступления реакции, т. е. самодержавия, официального православия и клерикализма. Все попытки либеральной буржуазии за воевать церковь потерпели провал. Более того, в целом либерализм был завоеван реакцией. Что касается духо­венства, то во весь голос оно заявило о себе в III, «черносотенной», Думе. «Защита феодальных привилегии церкви, открытое отстаивание средневековья — вот суть политики большинства третьедумского духовенства», — отмечал Ленин (там же, 17, 431). И далее: «Русские на­родники и либералы долго утешали себя или, вернее, обманывали себя «теорией», что в России нет почвы для воинствующего клерикализма, для борьбы «князей цер­кви» со светской властью и т. п. В числе прочих народ­нических и либеральных иллюзий наша революция рас­сеяла и эту иллюзию. Клерикализм существовал в скрытой форме, пока в целости и неприкосновенности существовало самодержавие... Первые же раны, нане­сенные самодержавию, заставили социальные элементы, поддерживающие самодержавие и нуждающиеся в нем, выйти на свет божий» (там же, 432).

Наступление реакции породило серию политических, идеологических и социально-психологических конфлик­тов, в том числе, по выражению Ленина, «конфликтов буржуазии клерикальной с буржуазией антиклерикаль­ной» (там же, 433). У Булгакова этот конфликт, вслед­ствие целого ряда объективных и субъективных обстоя­тельств, разыгрался в самых основах его мировоззрения. Его идея духовного и социального союза религии и либе­рализма потерпела полный провал. Духовенство продол­жало «идти в рядах черносотенной агитации» и отказывалось «знакомиться» с либерально-буржуазной полити­ческой экономией и «элементами юриспруденции», ка­деты потеряли свое политическое лицо. Булгаков почув­ствовал беспомощность и бесперспективность политики кадетов с их «трусливым оглядыванием по сторонам».

Прослеживая основные вехи идейной биографии Бул­гакова, легко видеть самую тесную и открытую связь рус­ской религиозной философии, богоискательства с классо­вой борьбой, с борьбой партий в России. Пример Булга­кова еще раз подтверждает верность марксистско-ленин­ского понимания общественной жизни и идейной борьбы как отражающей, а часто и опережающей столкновения и борьбу в сфере материальных отношений. Говоря о пе­рипетиях жизненного пути Булгакова, хотелось бы обра­тить внимание на одно из свойств отживших социальных сил России начала века — на «гипнотическую» власть их над сознанием известной части русской интеллигенции. Сложность механизмов и значительность влияния соци­ального сознания на индивидуальное выражается еще и 8 том, что, как отмечал Ленин, в данном случае реакци­онность отдельных либерально-буржуазных интеллиген­тов «состоит не в личных сделках, не в личном предатель­стве» (там же, 15, 165). Особенно верно это по отноше­нию к Булгакову, который осознал утопизм и безнадеж­ность не только тех идеалов либеральной «христианской политики», которые он защищал в 1906 г. и некоторое время после кризиса (вплоть до «Вех»), но и не меньший, если не больший, утопизм и безнадежность тех позиций, на которых он вскоре оказался. А оказался он на пози­циях монархических. Вплоть до начала первой мировой войны его монархизм носил стыдливые формы и не выра­жался открыто, вопрос о государственной власти решал­ся Булгаковым двусмысленно. В аспекте метаисториче­ском — в духе теократии, в плоскости «мирской полити­ки» — оставалась открытая возможность для любой формы государственного устройства, в том числе и для монархии.
В глубоко расколотом состоянии — с монархизмом в сердце, с либерализмом в голове — Булгаков жил вплоть до начала первой мировой войны. В первые же дни ее он написал верноподданническую шовинистическую статью Родина» («Утро России» от 5 августа 1914 г.). «Со вре­мен Петровых, — писал он, — воздвигалась стена между царем и народом, которая то утончалась, то вновь стано­вилась непроницаема. И. вот на глазах наших она бес­шумно разрушилась в несколько дней, даже часов. Ныне, в этот брачный час царя с народом, почувствовалось, что царь есть сердце народное, уста народные, совесть народ­ная...»

Елейный монархизм Булгакова пытался опереться на идею «православного белого царя» как источника «таин­ственной сверхвласти», возвышающейся над «партиями и газетами, реакциями и революциями, оппозицией и так­тикой». Но в глубине души он понимал, что никакие живые исторические, социальные и духовные силы на­стоящего и будущего не могли органически сочетаться с идеей монархии. Это, как он признавал впоследствии в своих «Автобиографических заметках», была «безумная вера», утопия более фантастичная, чем идея «смены шо­фера на ходу», как формулировали либералы идею бур­жуазной революции в России.

Таким образом, булгаковское понимание России, про­ходившей через ряд социальных революций, складыва­лось из двух элементов. С одной стороны, все более от­четливого осознания бесперспективности не только само­державия, но и буржуазной республики в России, с другой — предчувствия победы большевиков. В этой си­туации мировоззренческий выбор Булгакова выразился не в движении вперед, а в огромном скачке назад — к без­надежному консерватизму и монархизму, к православию, послужившему духовным убежищем сознания, потерпев­шего в действительности жестокое поражение. Испытав неудачу в практически-политической реализации своих идей, Булгаков переключил свою энергию на теоретиче­скую разработку проблем «христианской философии хо­зяйства» и поиск путей социализации модернизированной религии. Двухтомное собрание его статей — «Два града» (1911) — подводило первые итоги его религиозно-фило­софских изысканий в этой области.

Из всех русских богоискателей Булгаков упорнее всех стремился экстраполировать религиозную форму созна­ния на все остальные. Он стремился универсализировать саму идею религии вплоть до превращения, ее в главный методологический принцип, заставляющий рассматривать всю тотальность объективного и субъективного мира как то или иное проявление и существование религиозного, его жизнь, модификацию, деградацию или совершен­ствование. Основной замысел «Двух градов» заключался в сведении объективных реальностей природы и обще­ства, человеческих ценностей и самого человека к рели­гии. Особое место занимали проблемы сближения эко­номики с этикой, а через нее — с религией путем отыска­ния в труде «вечных», «библейских» начал. С этим было связано большое внимание, уделенное Булгаковым перво­христианству, идеям Карлейля, средневековым трудовым отношениям. Социальная программа Булгакова все еще стремилась примирить капитализм и социализм, понимае­мый «как совокупность социальных реформ» под сенью христианства (см. 40, 2, 36).

Следующая крупная работа Булгакова вышла в свет в 1912 г. и называлась «Философия хозяйства». В ней Булгаков пытался построить нечто вроде религиозной политической экономии, здесь подытоживался путь Бул­гакова — религиозно-философского экономиста, так как в дальнейшем всякое посюстороннее строительство рас­сматривалось им уже даже не с религиозно-философских позиций, а с богословских. И вообще, надо сказать, здесь заканчивался процесс сведения всего к религии. В конце религиозно-философского периода Булгаковым была на­писана наиболее цельная работа «Свет невечерний. Со­зерцания и умозрения» (1917) — первый систематический опыт выведения мира и человека из идеи бога, т. е. онто­логическая, гносеологическая, историософская эксплика­ция религиозной точки зрения. К этому же времени про­изошли значительные изменения в жизни Булгакова — в 1918 г. он стал православным священником, пройдя тем самым путь от атеиста до священнослужителя, от либе­рального экономиста и «легального марксиста» до воин­ствующего теолога-антимарксиста. Знаменателен эпизод, происшедший в обстоятельствах превра­щения профессора Булгакова в о. Сергия «...Я... — вспоминал Бул­гаков, — обратился к самому патриарху Тихону с прошением о руко­положении, на что Святейший милостиво и без всяких возражений и согласился. (Он сказал мне, смеясь, что “вы в сюртуке нам нужнее, чем в рясе”» (36, 39).

Буржуазно-демократическая революция и свержение самодержавия не вызвали у Булгакова энтузиазма. Он был достаточно консервативен, скептичен и проницате­лен, чтобы поверить в прочность Временного правительства и буржуазной республики в России. В период после Февральской революции Булгаков принимал самое ак­тивное участие в церковных преобразованиях, состоя чле­ном Высшего церковного совета и непосредственно уча­ствуя в работе по восстановлению патриаршества в Рос­сии.

Насколько значительным был его авторитет в рус­ской церкви, говорит хотя бы тот факт, что по поручению патриарха Тихона Булгаковым был составлен текст пер­вого послания о вступлении на патриаршество. Социали­стическую революцию в России Булгаков воспринял как консерватор и контрреволюционер. Его смешанная реак­ция, растерянность, озлобление и уныние отразились в диалогах «На пиру богов» (одной из последних доэми­грантских публикаций Булгакова), вошедших в неле­гально изданный сборник «Из глубины».

Булгаков эмигрировал из России в 1923 г. Некоторое время он жил в Праге, в 1925 г. переехал в Париж, там был профессором догматического богословия в Русском богословском институте и его бессменным деканом вплоть до самой смерти, последовавшей в 1944 г. Булгаков не получил на Западе такой широкой известности, как, на­пример, Бердяев или Шестов. Отчасти это объясняется характером работ Булгакова и их проблематикой — им присуща рационалистическая и абстрактная форма изло­жения, он избегал того «парадоксального» и эссеистиче­ского стиля философствования, который быстро распро­странился с возникновением экзистенциализма. В его книгах разбирались обычно специальные теологические вопросы в соответствующей философской и богослов­ской терминологии. Тем не менее западные специалисты в области православия считают именно Булгакова веду­щим представителем не только русского богословия, но и православной теологии XX в. Западногерманский тео­лог Р. Сленчка утверждает, например, что «трехтомный труд С. Булгакова (имеется в виду его трилогия «О бого­человечестве». — В. К.) является единственной современ­ной догматикой восточной церкви, в которой все вероуче­ние заново продумано и изложено с огромной системати­ческой силой и своеобразием» (цит. по: 60, 24). Опреде­ленный интерес к религиозно-модернистским идеям Бул­гакова наблюдается и в современном русском правосла­вии.