Российское гуманистическое общество

Для понимания гуманизма Л. Шестова именно вопрос о характере его скепсиса имеет решающее значение, поскольку на самом деле скептицизм является своеобразной исходной установкой, методологической основой гуманизма этого мыслителя, его ценностных установок. Все его отрицания, вопрошания, сомнения и насмешки над существующими философскими системами порождались тщательно скрытой и оттого особенно искренней, «тайной» любовью к человеку. И потому сам этот скептицизм был не только методом разрушения мертвящих догм, но и своего рода прикрытием печалования о человеке, мечты о его счастье. Неслучайно Л. Шестов был удивлен, и неожиданно обезоруживающе открылся, когда его «окрестили скептиком и пессимистом»: «…человека обидела природа, ему бы следовало быть умней красивей, добрее, даровитей, богаче… Неужели желать этого значит рисковать, что тебе пришьют ярлык пессимиста?! Или, ежели не уверуешь ни в одну из существующих великих философских систем, то попадаешь в скептики? Ведь из того, что до сих пор истина не открыта, никак не следует, что ее никогда не откроют».[1]

Он не раз вставал на защиту скептицизма как метода исследования мысли и действительности от нападок со стороны других философов и призывал видеть в «радикальном сомнении», сарказме и насмешке «самое необходимое оружие исследователя».[2] Действительно, скептицизм Л. Шестова – это скептицизм особого рода. Он порожден верой в человека и одновременно сомнением в уже открытые (и обязательно претендующие на статус вечных и исключительных, единственных) философские истины, с завидным постоянством превращаемые людьми в догмы и идолы. Скептицизм Л. Шестова приобретает мировоззренческий характер, роднящий его с психологией и методологией современного гуманизма.[3]

Одушевленный «одной задачей: стряхнуть с себя власть бездушных и ко всему безразличных истин»,[4] его скептицизм не является простым неверием субъективного характера, исходящим из психологической установки на беспроблемное существование, или на тотальный скептицизм, оборачивающийся нигилизмом и пессимизмом. Л. Шестов и не ожидал от скептицизма таких даров, как внутренний покой и определенность, скорее наоборот. «Философу, – писал он, – нужно не бояться боли скептицизма и продолжать без конца свои опыты, не смущаясь безрезультатности предыдущих попыток и перспективы крепко зашибить пасть».[5]

Тогда, быть может, Лев Шестов – скептик сциентистского толка, и весь его скепсис порожден непоколебимой верой в разум и науку? Нет, и разуму, и науке он не доверяет, скепсис распространяется и на них. Мыслитель полагает, что разум, если ему безоглядно довериться и почитать его в себе как бога, больше всего в мире ненавидит жизнь. Намеренно преувеличивая, он пишет: «С тех пор как разум выступил на историческую арену, его главной задачей было бороться с жизнью».[6] Л. Шестов считал, что за услуги разума человек платит дорогой ценой самоотречения: «…Наука и мораль… хотят себе суверенных, верховных прав над человеческой душой».[7]

По мнению мыслителя, наука навязала безличное единство внешнего мира внутреннему миру человека и тем самым поселила ужас в рядах наиболее отзывчивых людей. Что же касается разума, то, по Л. Шестову, его претензии на всеобъемлемость, на веру в то, что его свет изгонит всякую тьму из мира, проистекают из боязни всякого рода неизвестности, тьмы как таковой, всегда неистребимой и неизбежной в жизни. Шестов предполагает, что люди, привыкшие думать, что разум выше всего на свете, больше всего на свете боятся свободы, и поэтому так держатся за рациональный способ освоения действительности, омертвляющий все, к чему он прикасается. Он уверен, что «…рационализму… не дано заглушить живущего в людях смутного чувства, что последняя истина… лежит по ту сторону разума…»,[8] потому что разум своими обобщениями бесконечно суживает и без того скудный человеческий опыт. Обоготворенный, царствующий над человеком разум успокаивает и усыпляет его, гасит живущие в нем сомнения и тревоги, тогда как именно в них Л.Шестов видит залог жизни и развития человека.

Его глубоко огорчает человеческая глупость, облаченная в одежды мудрости, возвещающая о всесилии человеческого разумения в вопросах предельного порядка, метафизических, тем более трактующих природу божественного. Так, например, им было подмечено, что зачастую человек начинает верить в Бога лишь тогда, когда Бог подчиниться человеческому разуму и ограничит свой произвол нормами, выработанными человеческой практикой: «Моисей, пророки, Христос, апостолы и великие учителя средневековья… лишь постольку могли быть оценены людьми, поскольку они могли примениться к нуждам человеческим».[9] Если их суждения соответствовали человеческим ожиданиям, им придавался статус общеобязательности, закона. Ведь то, что истинно, истинно всегда и для всех. Но здесь-то и подстерегает человека ошибка, величайшее заблуждение, ибо без соответствующего личного опыта открытая кем-то метафизическая истина не будет таковой. Так разум, выводящий из самого себя умозаключения и следствия, убивает жизнь. «Как лампа бледнеет перед восходящим солнцем, так гаснут лучи эроса пред светом истинного, всегда себе равного, разума», – с иронией и грустью приводит он образец суждения порабощенного логикой сознания.[10]

Таким образом, речь, в конечном итоге, идет о свободе и творчестве человека, по отношению к которым наука и разум на рассматриваются Л. Шестовым как исходные и определяющие человеческие ценности. Он считает, что люди до настоящего времени не отдали еще себе отчета в том, до какой степени законодательная деятельность разума ограничивает их творчество, свободу и воображения, как она ограничивает спектр нашего видения мира и самих себя, как она суживает саму человеческую жизнь. Ведь именно разум противится потере душевного спокойствия под ударами судьбы, именно он создает искусственную почву (философию спокойствия и умиротворенности «вечных истин») для человека, ощутившего «произвол жизни», потерявшего естественную почву под ногами.

В своем скепсисе и сарказме Лев Шестов идёт так далеко, что полагает, что знание порабощает человеческую волю, подчиняя ее вечным истинам. Знание по своей природе враждебно всему живому, способному проявить свою самостоятельность и независимость. Он призывает отказаться от самолюбования и всезнайства и открыть «заказанные нам теперь пути к постижению хотя бы маленьких тайн жизни».[11] Л. Шестов потому так сомневается в общепринятых «гуманных» идеях, что они выдуманы ищущей покоя совестью и самоуверенным разумом. Именно поэтому они «страшнее всех ужасов жизни».

Он полагает, что все наши беды проистекают от идей, которым мы позволяем парализовать себя. Он горько сожалеет, что люди отказываются понять это. Любое мировоззрение, сама необходимость его как такового ставятся им под сомнение, потому что, по его мнению, всякое мировоззрение стремится так или иначе подчинить себе человека, безоговорочно направить нашу жизнь, повлиять на процесс познание мира и жизни в нем. Нельзя игнорировать тот факт, что информацию, не укладывающуюся в личное мировоззрение, человек, точнее это мировоззрение, просто-напросто не хочет воспринимать. «Но когда останешься наедине с собой – неужели можно серьезно вспомнить о мировоззрении?»,[12] – спрашивает Л. Шестов.

Что стоит за всем этим радикальным сомнением в необходимости для человека, каких бы то ни было идей? Как кажется, стремление мыслителя прорваться к живому, беспредпосылочному, ничем не обремененному (неважно, идеей или бытием) человеку, будь то человекверы, человек-писатель, человек-ученый, человек-философ. Его волнуют не поиски вечного и непреходящего, а временное и человеческое, «слишком человеческое»: «Древо познания не прибавляет нам силы, а отнимает у нас. Нужно выбирать между деревом познания добра и зла и деревом жизни».[13]

Так под сомнение подпадает и сама вера человека в спасительность и всемогущество истин и благородных идей. Начало всякого сомнения в человеке Лев Шестов видит в «потерянной почве», в самом невыносимом для человека состоянии, так как уже и Сократ, и Платон, и добро, и гуманность, и идеи – «весь сонм прежних ангелов и святых, оберегавших невинную человеческую душу от нападения злых демонов скептицизма и пессимизма бесследно исчезает в пространстве, и человек перед лицом ужаснейших врагов испытывает то страшное одиночество, из которого его не в силах вывести ни одно самое преданное и любящее сердце».[14]

Ясно, что в одиночество и зыбкую почву скептицизма может погрузиться только очень мужественный и отчаянный в своем бесстрашии человек, встающий перед возможностью оказаться в области трагедии или великого восторга. Сам Шестов-мыслитель и был таким человеком, уверенным в том, что «последнее слово философии – одиночество». «Кому надоели долины, кто любит карабкаться, кто не боится глядеть в пропасть и – главное – у кого ничего не осталось в жизни, кроме «метафизической потребности», тот, разумеется, полезет на вершины, даже не справляясь о том, что ждет его там. Тот не боится, тот жаждет головокружения. Но едва ли он станет звать за собой людей: не всякий годится ему в товарищи… Носись с ними, утешай их, обещай им! Не лучше ли без них в одиночку идти своим путем?».[15] Не лучше и не легче, но гуманнее. Разве можно требовать от других, что можешь сам?

По мнению Шестова, колебание, ключевой элемент скептицизма, – составной элемент в суждениях человека, которого судьба подводила к роковым задачам. Неслучайно Н. Бердяев в своей работе «Трагедия и обыденность» отмечает, что Лев Шестов «стоит по ту сторону ценностей, требуя только переоценки ценностей в таком направлении, которое поставит в центре мира одинокую человеческую индивидуальность, ее судьбу, ее трагические переживания».[16]

Принимая во внимание все вышесказанное, назовем скептицизм Льва Шестова метафизическим, метафизическим в том смысле, что он ставит под сомнение сами метафизические предпосылки всякого мировоззрения. Скепсис Л. Шестова, в конечном счете, упирается в одну проблему: человечны или бесчеловечны, подлинны или фальшивы отношения, с одной стороны, между «идеологизированными» индивидами, с другой – между человеком и его истинами, его идеями. В этом и заключается смысл и суть всех его вопрошаний и сомнений. В процессе расследования этих отношений именно метафизический скептицизм позволяет заглянуть туда, где обычно останавливается течение мысли едва ли не всякого философа, и засомневаться в том, в чем сомневаться, казалось бы, немыслимо и даже кощунственно.

В своем сомнении Л. Шестов поистине бесстрашен: «Последняя, подлинно достоверная истина, на которой рано или поздно согласятся люди, заключается в том, что в метафизической области нет достоверных истин».[17]Он считает, что «метафизика есть область взвешивания вероятностей», и она не должна претендовать на вечные истины и прочные суждения: «Слово прочность здесь теряет всякий смысл. Уместно говорить о вечном колебании и шатании мысли».[18] Метафизических истин много, они иначе устроены, чем истины эмпирические, т.е. ни одна из них не может считаться единственно верной, безошибочной и безусловной, потому что у философов нет объективного и надежного метода проверки философской истины. Более того, Л. Шестов полагал, что настоящая философия начинается только тогда, когда человек растеряет все критерии истины, поймет, что таковых и быть не может, и останется один на один с самим собой и «беспредпосылочным бытием». И вновь и вновь переживет, что «последнее слово философии – одиночество».

Шестов был убежден в том, что философ обязан всегда сомневаться и даже тогда спрашивать, когда рискует стать посмешищем толпы. И этого не стоит бояться, поскольку за сомневающимся сама жизнь и «естественный порядок вещей». «Естественный порядок вещей смеется» над стремлением человека заковать жизнь в теории, догмы и вечные истины, над его страхами перед «игралищем случая»: «Человеческая жизнь настолько сложна, что она не укладывается ни в одну из выдуманных нами идей».[19] И для понимания сложности феномена человека философия должна измениться.

Мыслитель был уверен, что только та философия сможет проложить себе путь, которая дерзнет быть своевольной и которая не станет претендовать на роль все знающего учителя жизни, призванного успокоить мятущуюся одинокую человеческую душу.[20] Наоборот, она, по его мнению, должна жить сарказмами, насмешками, тревогой, борьбой, недоумениями, отчаянием и великими надеждами.

Шестов призывает людей видеть в скептицизме и пессимизме не врагов и опаснейших чудовищ, а «не узнанных друзей». Сам себя он относил себя к разряду людей, воюющих со всякого рода постоянством. Поэтому и призывал жить «без идей, без заранее поставленных целей, без предвидений» и полагал, что так будет жить интересней и результативнее с точки зрения подлинного, полноценного существования. Жить без заведомо сковывающих предпосылок, без безотчетного ограничения и обеднения жизни – такова, в сущности, очень простая мысль, которую он здесь хочет высказать. Верно понял сформулированную Л. Шестовым задачу философии Н. А. Бердяев, отметивший, что она заключается в отрицании «всякого предела человеческих стремлений и переживаний, всякой системы окончательного успокоения и окончательной устойчивости».[21]

В конце концов, всякой философской системе, порядку и идее, Лев Шестов предпочитал непосредственный живой опыт. Только такая философия может «удержаться перед судом бунтующей индивидуальности, трагического опыта».[22]

На основании изложенного выше можно ставить вопрос об уникальности Л. Шестова как человекоцентричного мыслителя. И в этом качестве он является чуть ли не единственным столь последовательным скептиком в русской философии, причем скептиком столь радикальным, что в русской мысли рядом с ним трудно поставить кого бы то ни было.

Тем не менее, установки Льва Шестова относительно человека, его разума и познания не являются чем-то совершенно экзотическим, объективно не нашедшим новых перспектив развития в философской и научной мысли. Так некоторые школы современного гуманизма в США и России, утверждая принципы гуманистического мышления, делают особый акцент на такие его черты, как: открытость, пробабилизм (вероятностность), стохастичность (случайность), динамизм, фаллибилизм (ошибочность). По сути, это именно те, хотя в ином контексте и несколько иначе выраженные, принципы скептического мышления, которые ярко и последовательно отстаивает Шестов в своих «адогматических» опытах. Так, например, предположения Льва Шестова созвучны ментальности американских светских гуманистов, философски связанных с прагматизмом и натурализмом. И прагматизм, и натурализм поставили своею задачей реалистическое познание и исследование действительности[23] Эта исследовательская установка привела философов к совершенно определенной концепции познания. Антифундаментализм, адогматизм, антиредукционизм, «беспочвенность» и процессуальный реализм – ее основные характеристики.[24] Все это более чем согласуется с задачами философии, провозглашенными Львом Шестовым – взрыть убитое и утоптанное поле современной мысли и научить человека жить в неизвестности.

Примечание

[1] Шестов Л.И. Начала и концы. – Шестов Л. И. Соч. в двух томах. Т. 2. – Томск: «Водолей», 1996. С. 237.
[2] Спустя более полувека американский гуманист и скептик П. Куртц опубликовал обширное исследование, посвященное обоснованию идеи исследовательского скептицизма. См. Kurtz P. The New Skepticism: Inquiry and Reliable Knowledge. Buffalo: Prometheus Books, 1992; . (Русское издание: Куртц П. Новый скептицизм: Исследование и надежное знание / Пер. с англ. и предисл. В.А. Кувакина. – М. «Наука», 2005.)
[3] См. Куртц П. Искушение потусторонним. М.: «Академический проект», 1999; Куртц П. Мужество стать: Добродетели гуманизма. М.: РГО, 2000; Кувакин В. А. Твой рай и ад: Человечность и бесчеловечность человека. М. – СПб.: «Гнозис – Алтейя», 1998. Круглов А.Г. Скептицизм. В кн. Словарь: Психология и характерология понятий (Р-С) М.: РГО. 2003. С. 229–231. По глубокому замечанию А. Г. Круглова, скептицизм – это «трезвое чувство тайны». (Ук. соч. С. 229.)
[4] Шестов Л. И. Афины и Иерусалим. – Шестов Л. И. Соч. в двух томах. М.: Наука, 1993. С. 333.
[5] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 528.
[6] Шестов Л. И. Potestas clavium (власть ключей). С. 24.
[7] Шестов Л. И. Добро в учении гр. Толстого и Ницше. – В кн.: Шестов Л. И. Соч. в двух томах. – Т. 1. – Томск: «Водолей». С. 234.
[8] Шестов Л. И. Potestas clavium (Власть ключей). С. 242.
[9] Шестов Л. И. Solo fide. Греческая и средневековая философия. Лютер и церковь. – Paris, «YMCA-press», 1966. С. 38.
[10] Там же. С. 61.
[11] Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 72–73.
[12] Шестов Л. И. Добро в учении гр. Толстого и Ницше. – В кн.: Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 513.
[13] Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 125.
[14] Шестов Л. И. Достоевский и Ницше. – В кн.: Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 358.
[15] Там же. С. 583.
[16] Бердяев Н.А. Трагедия и обыденность. С. 480.
[17] Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 188.
[18] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 517.
[19] Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 72.
[20] Одно из определений шестовских философии гласит: философия – это наука о ни для кого не обязательных истинах. (Где говорит?)
[21] Бердяев Н.А. Трагедия и обыденность. С. 481.
[22] Там же. С. 480.
[23] См. об этом подробнее: Прагматический натурализм в американской философии. Сост. и автор введения проф. Пол Куртц. – М.: РГО, 2003.
[24] Там же. С. 7–33. Идея «беспочвенности» Л. Шестова и «безосновности» (Ungrund) Н. Бердяева неожиданно «встречается» с идеей К. Нильсона о «натурализме без оснований» (Там же. С. 84–100).