Российское гуманистическое общество

1. Экзистенциальные ценности

К ценностям этой группы я отношу такие как жизнь, смерть, любовь, секс, чадозачатие, семью, воспитание детей, свободу, уединенность, участие, труд, отдых, творчество. [183]

Жизнь и смерть

Жизнь или существование — это, пожалуй, стержневая, базовая ценность человека. Жизнь человека являются общим условием всех его состояний и актов. Но важно подчеркнуть, что приоритетна не жизнь а человек, поскольку именно личность есть, личность живет, личность существует, тогда как жизнь, какой бы значимой и ценной она ни казалась, есть не более чем способ бытия личности как обладателя, владельца жизнью, ее хозяина и властелина, хотя это и не исключает возможности превращения властелина в раба жизни. Кстати, сама возможность и действительность превращения субъекта жизни, т.е. того, кому принадлежит жизнь, в ее объекта, т.е. во что-то, что зависит от жизни и целиком подчинено ей как способу, но не цели человека, — это и возможность, и действительность превращения жизни как ценности в антиценность. Превращение радости жизни в ее бремя и муку.

Но ясно и то, что такое различение является исключительно теоретическим, потому что в действительности жизнь принадлежит нам в различных ее сочетаниях с человечностью и античеловечностью, Можно подумать, что жизнь — это нейтральное качество человека. Но я склонен думать, что жизнь — это такое особое универсальное качество, которое обнимает собой все области качеств.

Все человеческие качества имеют один общий способ проявления — через нашу жизнь. Но в отличие от жизни как всеобъемлющего человеческого качества, наши позитивные и негативные задатки и свойства не могут внедряться и бытовать внутри противоположных сфер, они могут только теснить, суживать области их проявления, ослаблять их силу. Скажем, доброжелательность не может быть враждебностью и наоборот в одно и то же время, в одном и том же месте, в одном и том же отношении.

Жизнь либо есть, либо ее нет. Если мы живем, поддерживаем нашу жизнь, любим ее и заботимся о ней не за счет жизней и ценностей других людей, то мы человечны и наша жизнь есть благо. Если в нас берут верх античеловечные качества, то наша жизнь начинает деградировать, ослабляться, становится, так сказать, все более безжизненной жизнью. Ценность ее уменьшается в той мере, в какой ее так или иначе прожигает, убивает античеловеческое в нас. Именно в силу этого обстоятельства человек — это не только открытое множество человеческих качеств, но и ценность. Сказать «живой человек» значит сказать «человек — это ценность». Чем богаче его жизнь, тем выше его ценность.

Жизнь в той мере ценность, в какой я гуманный хозяин своей жизни. Антигуманность, напротив, стремится так подчинить ее себе, [184] чтобы уничтожить в человеке все гуманное и ценное и тем самым подорвать все его жизнеутверждающие силы, фактически уничтожить человечность вместе с человеческой жизнью. Античеловечный человек — это живой труп, нечто самопротиворечивое и кошмарное, достойное изображения лишь в триллерах и, к счастью, в своем абсолютном виде едва ли встречающееся в действительности.

Ход моей мысли весьма аналогичен рассуждениям В. Соловьева, когда он выясняет вопрос о соотношении бытия и сущего. По его мнению, бытие есть предикат, свойство, проявление, атрибут субъекта, сущего, а не наоборот. Сущий, каковым может быть человек, (или, по Соловьеву, Бог как Абсолютно-сущее) — это тот, кому принадлежит бытие. Бытие релятивно, сущее абсолютно, бытие обязательно кому-нибудь принадлежит и как таковое вне сущего не существует: «Всякое определенное бытие предполагает отношение к другому... бытие есть проявление сущего, или его отношение к другому. Таким образом, всякое бытие относительно, безусловно только сущее... Сущее есть являющееся, а бытие есть явление» (Соловьев B.C., Собр. соч. в 10 т. Т. 1, 2-е изд. СПб., 1911, с. 335.). В самом деле, с точки зрения здравого смысла, для каждого человека естественнее сказать: «Я есть», чем «есть Я», поскольку логически и по существу это означает в первом случае, что Я, человек, личность есть как бытие, как существующее. Строго говоря, когда мы высказываем суждение «Я есть», мы выражаем мысль о том, что Я есть бытие, так как есть значит быть, бытовать, быть бытием, существовать или бытовать как бытие. Но у всякого бытия, существования есть сущий, субъект, т.е. тот, кто бытует, существует, кто есть именно Я, личность. Когда же я говорю, что есть Я, то, несмотря на то, что грамматически это допустимо, в действительности такого отношения нет. Мы ставим здесь телегу впереди лошади, так как представить себе бытие в качестве субъекта невозможно. Тогда надо отрицать с самого начала реальность человека и признавать его не более, чем проявлением, свойством, отношением, качеством неизвестно чего, т.е. бытия как такового — существа (сущего), которого никто никогда и нигде не видел и о котором способны рассуждать лишь весьма отстраненные люди из числа философов или богословов. Нечто похожее мы имеем, когда обсуждаем приоритеты в отношении человека и жизни. Жизни вообще не бывает. Это всегда чья-то жизнь. Жизнь — это, видимо, главный, фундаментальный способ проявления того, кто владеет жизнью. Вот почему мы с полным правом можем сказать, что если человек живет, то он хозяин своей жизни. Хороший или плохой, полноправный или нет, но он — пока жив — ее владелец. [185]

Одной из сквозных и центральных тем философии, богословия литературы и искусства является тема смысла жизни человека. Любое из необозримого множества решений этого вопроса связано с оценкой жизни, которая признается ценностью, если имеет смысл и не ценностью, если ее находят бессмысленной. Последовательно гуманистическая установка помогает избежать порой непреодолимые трудности в решении этого вопроса. Если обобщить предлагаемые варианты ответов относительно смысла жизни, то можно получить как минимум два вывода: во-первых, они оказываются для многих либо неприемлемыми, либо слишком неопределенными, чтобы их считать удовлетворительными и общепринятыми во-вторых, в любых случаях поиска смысла жизни сам этот искомый смысл как и сама жизнь так или иначе объективируются, выносятся во вне, и человек изначально оказывается в той или иной мере невольником, зависящим уже не просто от своей жизни, но и от ее смысла. Ошибочность исходной установки было показана на примере отношений между человеком как субъектом — носителем жизни и жизнью как проявлением, ценностным атрибутом человека. Если человек ценностно приоритетен по отношению к своей жизни, от он тем более приоритетен по отношению к смыслу своей жизни. Генетически жизнь нам дана не совсем очевидным образом, Тем не менее, когда она нам, хотя и не абсолютно гарантированно, но уже дана, мы должны распоряжаться ею максимально осмысленно. Очевидно, что она есть способ моего проявления, бытия моего Я. Но что касается смысла жизни, то неясности в отношении его генезиса не может и должно быть. Смысл жизни не ищется, тем более в жизни, заведомо отделенной от человека. Изначально он не обретается извне, и он не определяет «оттуда» судьбу человека. Человек не может и не должен ставить свое есть или нет в зависимости от того, будет найден смысл жизни или нет. Ни жизнь человека, ни тем более его самого нельзя ставить в подчинение ни обретаемому (позитивному или негативному) смыслу жизни, ни нейтральному, т.е. бессмыслице. Смысл жизни задается самим человеком, он выбирает и формируется на основе внутренних качеств человека, его объективных возможностей и условий существования, т.е. на основе внутренней абсолютности и внешней релятивности. Определяя в себе приоритеты — человечность или античеловечность, — мы делаем фундаментальный шаг в деле конституирования, осмысления и оценки нашей жизни. Одним этим актом, который никогда не бывает ни единственным, ни абсолютным в позитивном (гуманном) или негативном (антигуманном) смысле, мы задаем [186] конкретность, действительность своей жизни, динамизм, конкретность и действительность ее смысла.

Смысл творится нами тем, как мы живем. Он возникает на основе свободного выбора, на основе конкретных ценностей, на основе наших возможностей. В этой области нами решается (и от этого зависит) качество и ценность принадлежащей нам жизни. Когда говорят, что человек должен взять свою судьбу в собственные руки, я бы добавил: ответственно, в рамках его свободы и возможностей. Гуманистический выбор делает жизнь исключительно высокой ценностью. Если фундаментальным и универсальным и, как кажется, единственным способом нашего бытия есть жизнь, то необходимо сделать ее максимально гуманной, доброй, истинной, прекрасной и справедливой. Ее необходимо делать максимально творческой, потому что творчество — один из мощных источников создания смыслов и ценностей, делающих жизнь поистине небывалой, оригинальной, без конца обновляющейся и удивительной.

На вопрос о том, есть ли смысл жизни или его нет, я бы ответил так: если его искать только вне человека, то его нет, если его задавать, создавать и обогащать на основе внутреннего выбора, внешних возможностей и обстоятельств, то он есть. Смысл жизни есть, если его созидать не как что-то только внешнее, а как лежащее внутри человеческого мира и в границах его частичной интеграции с себе подобными, обществом, природой, ничто и неизвестностью.

Теперь мне нужно объяснить, почему практически любые позитивные (не говоря уже о негативных) ответы на вопрос о смысле жизни не признаются удовлетворительными и почему, насколько мне известно, смысл жизни еще не найден. Если мы начнем перечислять предложенные философами, богословами, поэтами и учеными ответ на вопрос, в чем смысл жизни, то уже одно их многообразие подведет нас к мысли, что ни один из них не является общепринятым и потому все они в качестве таковых подпадают под вопрос. Но даже если мы говорим, что смысл жизни в достижении максимума удовольствий или счастья, или что смысл жизни в самой любви к жизни, или в свободе или в борьбе за социальную справедливость, или в покаянии, спасении и вечной жизни, или в абсурде и бессмысленности, то кроме всего, мы легко обнаруживаем невозможность всеобщей конвенции; в этой ситуации мы не найдем согласия даже среди тех, кто, в принципе, сойдется на од- ; ном и том же варианте ответа. Споры, которые неизбежно возникнут \ вокруг того, что включать, а что не включать в понятия удовольствия, , счастья, борьбы, свободы, вечной жизни, абсурда и т.д. в конечном [187] счете приведут к нулевому результату и не дадут возможности удовлетворительно решить этот вопрос.

Повторю еще раз: смысл жизни есть и вполне конкретный, но к нему нельзя идти, из него можно исходить как из территории человеческого мира, выявляя, устанавливая и творя его через наши собственные акты оценки и смыслообразования, через конкретные большие и малые дела. Смысл жизни не ищут, его создают. Конечно, этот ответ многих может не устроить. Но что делать, если смысл жизни — это не рецепт чудодейственного эликсира и не ключ от известной квартиры. С точки зрения гуманизма, природа смысла жизни такова, что заставляет человека вначале обрести самого себя, свою человечность, сделать выбор и жить на основе этого выбора, что как бы автоматически, спонтанно будет и конституированием, и обретением смысла. Только после этого оказывается, что есть человечный человек, есть его жизнь и есть смысл его жизни. Ищущие же смысл жизни в противоположном направлении как будто отмечены одной общей чертой, которую я бы назвал инфантильным максимализмом. Над всеми, ищущими смысл жизни, витает жажда отыскать его как некий клад, решающий здесь, сейчас, сразу и навсегда, целиком и полностью все наши жизненные проблемы. Причем этот смысл должен быть настолько однозначным и общепризнанным (а лучше общеобязательным), что уже после этого никому ничего и нигде искать больше не нужно. А нужно успокоиться на достижении максимума удовольствия, на счастье, свободе, бессмысленности, райском блаженстве и т.д.

Хотя я в какой-то степени и утрирую ситуацию, несомненным для меня остается наличие здесь той невольной и бессознательной психологической мотивации, которая отличается чертой детской непосредственности, наивности, детского максимализма. Я не хочу сказать, что это плохо, поскольку посредством этой мотивации можно добиться много ценного и гуманного, но тем не менее, думаю, что в отношении вопроса о смысле жизни можно занять пусть и не очень легкую и комфортабельную, зато более реалистичную и конструктивную позицию.

Чтобы жизнь была ценной и имела некоторый смысл, мы вольно или невольно реализуем наши инстинкты жизни. Но чтобы жить гуманной и достойной жизнью, мы должны не просто быть, полагаясь на внутренние ресурсы жизни, но и пытаться опереться на нее как на возможность превращения нашего существования в непрерывный гуманный жизненный проект, позволяющий нам не просто быть, но и стать. «Противоположной позицией, — пишет Куртц, — является конформизм, уход от ответственности, и в качестве крайних его [188] проявлений — боязнь и страх перед выбором своей судьбы. Здесь поражение терпится заранее» (Куртц П. Запретный плод. С. 104).

«Просто жить», жить пассивной, растительной жизнью, отдаваясь потоку повседневности и сиюминутности, — значит бездумно растрачивать свой стартовый капитал, тот начальный резерв жизни, который у нас всех есть уже к моменту появления первого акта сознания и самосознания, к моменту пробуждения в нас личности и человечности.

Так что же такое жизнь как ценность? Почему я назвал ее ценность максимально высокой? Жизнь есть ценность потому, что она является основной формой, способом, качеством, состоянием и процессом, в котором, на основе которого, с помощью которого мы можем проявлять, реализовывать, вызывать к деятельному бытию, делать действительной всю нашу человечность, все наши позитивные качества, а также все другие человеческие ценности. От одного этого жизнь как человеческая жизнь становится беспредельно ценной, становится универсальной ценностью. Безграничная ценность жизни проявляется уже в том, что на свой пир, на пир жизни, она зовет всех и вся, для всего и всякого человеческого она найдет силы, внимание и заботу, и место на своем пиршестве.

Однако и сама жизнь независимо от ее оценки, которая всегда вторична, требует к себе человечного отношения. Прежде чем она сможет быть ценностью, она должна быть, она должна сохраняться как таковая, поддерживаться, укрепляться и обогащаться. И здесь не все так просто, хотя и потрясающе по своей значимости, по глубине открывающегося смысла. Жизнь — универсальная, всеохватывающая основа человеческого существования. Это значит, что она открыта и человечному, и античеловечному в человеке. Именно поэтому она может быть и радостью, и горем, крыльями и ярмом на шее, она может быть роскошью и удачей, а может быть и нищетой, неудачей и проклятием. Но в любом случае сама по себе, как человеческая жизнь она не может не быть ценностью. Она становится бременем или даже невыносимой, поскольку пронизывается, облекается негативом из-за внедрения в нее антигуманного в человеке, либо того извне человеческого существования, что угнетает и подрывает ее, лишает сил.

Если понимать под человеческой жизнью не одну только биологическую ее сторону, но и психическую и интеллектуальную (а, видимо, только такую интеграцию и можно назвать человеческой жизнью), то легко представить себе процесс экспансии античеловеческого в нас, в нашу собственную жизнь. Если по тем или иным причинам на пути этого вторжения не установлен надежный заслон, если [189] антигуманному не противостоит гуманное, то жизнь начинает приобретать негативный смысл. Только биологические начала жизни и примитивные инстинкты выживания могут еще поддерживать жизнь человеконенавистника или насильника, предателя, угрюмого и нелюдимого человека. Едва ли их жизнь светла и радостна, хотя они могут быть большими мастерами ее подкрашивания и декорирования, или искусными самообманщиками. Жизнь тем более становится сумеречной, ущербной и ослабленной, чем более она поражена античеловечностью. Самое страшное, что может случиться с человеком, — это победа антигуманного в нем. Сначала оно ведет к духовной деградации и смерти, а потом так или иначе стимулирует физическую деградацию и смерть.

Но у жизни есть и внешние враги. Особенно очевидны враги жизни как биологического процесса: болезни, стихийные бедствия, плохая среда обитания и т.д. Когда мы говорим о жизни и ее ценности, то нужно говорить и о нашей плоти и ее ценности.

Ценность нашего тела не только биологическая, физическая и эстетическая. Она собственно экзистенциальная, поскольку фундаментальным образом связана с нашим существованием как жизнью. Судя по всему, наше тело — это единственно возможный способ нашего физического (биологического) бытия в природе. Сколь бы захватывающими ни были перспективы создания искусственного мозга или даже искусственного человека, нечто плотское, телесное, биологическое всегда будет неотделимо от нашего Я, от нас как конкретной био-психо-рацио-физической тотальности.

Средоточием, ценностным центром этого конкретной тотальности, этого материально-духовного единства является то, что мы называем здоровьем. Здоровье — это понятие не медицинское, а я бы сказал, гуманистическое или антропологическое, поскольку относится к человеку в целом. Современные гуманисты считают здоровье одним из качеств совершенства человека. Здоровье — это некий общий дом и условие гармонии и совершенства, благоприятной жизни и творчества. Существуют несколько простых гуманистических правил отношения человека к себе как к психо-телесному существу: (1) необходимо правильно питаться; (2) ежедневно делать физические упражнения для поддержания хорошего физического и психического состояния; (3) избегать ненужных стрессов, уметь расслабиться и отдыхать; (4) быть умеренным и разумным в получении удовольствий. «Тело является важнейшей частью того, чем мы обладаем, и в нашу обязанность входит не только понимание недопустимости плохого обращения со своим телом и необходимость соблюдения профилактических мер, но также забота о правильном лечении болезни. Достижение хорошего здоровья является [190] не просто физическим или биологическим процессом. Оно заключает в себе важную психологическую компоненту» (Куртц, П. Запретный плод. С.113).

Таким образом, здоровье — это ценность жизни или жизненная ценность. Здоровье не бывает просто физическим или просто психическим. В принципе, оно неделимо и относится к человеку как единству сознательного, психического, физиологического, биохимического и физического.

Но значит ли это, что хронически или неизлечимо больной человек или человек с рожденья или при жизни потерявший скажем руку или зрение принципиально ущербен и заведомо лишен счастья или богатой, плодотворной, достойной и совершенной жизни? Гуманист отвечает на это отрицательно. Ни в какой астральной сфере или священном писании, ни в одном из научных трудов или философской доктрине не имеется свидетельств, не сказано и не доказано, что человек может жить достойной и полноценной жизнью, если только у него будет четыре конечности, десять пальцев, два глаза, уха и ноздри, если у него будет шесть отверстий в теле, весь набор внутренних органов и правильное телосложение.

История и наша современность дают нам массу примеров победы человека над своими недугами, преодоления физических недостатков. Человек настолько мудрое, высоко адаптивное и мужественное существо, что в состоянии превратить даже болезнь или физический недостаток в способ выживания, заставить их служить поддержанию творческого, духовно и физически продуктивного, высоконравственного и гуманного образа жизни. Болезнь может побудить человека не только к ее преодолению, но и к восхождению, к укреплению воли к жизни.

 Главное, чего нам здесь чаще всего не хватает — это пересмотра личностью и обществом самого отношения к болезни или физическому недостатку человека. Необходимость гуманистического мышления и психологии здесь особенно очевидны. Теперь наступает черед подумать об особенно трудном, сложном и загадочном явлении, одна только мысль о котором заставляет нас собраться, насторожиться и даже невольно отшатнуться. Я имею в виду смерть. Жизнь и смерть человека — вечные, фундаментальные, «проклятые», метафизические вопросы. Что может быть более противоположным, враждебным и несовместимым с жизнью человека? Может быть, это было просто ошибкой включать смерть в число человеческих ценностей? Не будем торопиться с выводами и поддаваться первичным эмоциям, даже когда мы только говорим о смерти. Последуем [191] мудрому совету Спинозы: не плакать, не смеяться, не проклинать, но понимать. Что такое смерть? Она — естественный конец всякого живого существа, в том числе и человека. Отличие смерти от всякого другого явления в живой природе состоит в том, что мы не можем рассказать о ней «изнутри», из состояния смерти, либо, будучи за ее чертой, сообщить о ней кому-то из живущих, тогда как нам кажется, что если бы мы знали о том, что такое смерть, то получили бы какое-то совершенно уникальное знание и, возможно, обрели бы не только знание смерти, но и само бессмертие.

Один из парадоксов смерти, сформированный еще в древности, состоит в том, что пока человек жив, смерти нет, когда же есть смерть, то нет жизни. Жизнь и смерть кажутся несовместимыми, непересекающимися, абсолютно неуловимыми друг для друга реальностями. Потому жизнь не имеет ничего общего со смертью, и в этом смысле живой человек недоступен смерти.

В смерти есть такая загадка, которая отличается от всех других. Значительному числу людей, в том числе и многим неверующим в трансцендентное, не хочется верить, не верится или кажется неубедительным, что смерть — это абсолютный конец, уничтожение человека: его тела и сознания, психики, его Я и всего его внутреннего мира. Ведь как таковое сознание или наше внутреннее Я не обладает никакими качествами материального: физического, химического или биологического, и потому трудно себе представить, как может окончиться или уничтожиться то, что хотя и связано с телом, но качественно отличается от него. Ведь даже если по-материалистически признать, что мышление и сознание, чувство, переживания, абсолютное знание и уверенность в том, что существует Я, отнюдь не тождественное и в чем-то принципиально отличающееся от плоти, есть не более чем «свойство особым образом организованной материи», то и тогда остается вопрос: что происходит с этим «свойством» после смерти человека? Если оно как таковое трансформируется во что-то иное, то во что именно? Относительно тела ответ с биологической и биохимической точки зрения здесь относительно прост. Но если наше тело, грубо говоря, не исчезает, а переходит и трансформируется во что-то столь же материальное, то почему должно исчезать, прекращаться, уничтожаться гораздо более сложное и, судя по всему, не материальное? В какое свойство переходит свойство материи мыслить?

Современная наука, психология и философия все еще не имеет достаточно убедительных ответов ни на эти вопросы, ни на вопрос, что такое смерть человека именно как духовного (т.е. обладающего [192]сознанием и самосознанием) существа, а не просто физического. Это не значит, что поэтому мы должны верить в трансцендентное. В жизни, в познании всегда есть непонятное и необъяснимое. И если бы единственной альтернативой в отношении необъяснимого и загадочного была вера в трансцендентное и сверхъестественное, то мы были бы не более чем религиозными животными, топчущимися на месте и не имеющими никаких достижений в какой-либо области, за исключением, возможно, гипертрофированной религиозной фантазии, воображения и чувства.

Особенность загадочности, таинственности смерти связана со многими ее уникальными чертами: с ее необратимостью (если исключить то, что называется клинической смертью и не являющейся смертью в полном смысле этого слова), с ее однократностью для человека, с ее недоступностью изнутри традиционными методами научного эксперимента, с ее очевидным и странным присутствием вокруг каждого из нас. Эта странность состоит в том, что мы видим, как время от времени, рано или поздно, но неизбежно, неотвратимо гаснут среди нас далекие и близкие нам человеческие Вселенные, а мы, живущие, именно в этот существующий, видимый, переживаемый нами, но недоступный нам момент смерти в конечном счете оказываемся абсолютно бессильными и беспомощными. В какой-то самый главный для постижения смерти момент мы абсолютным образом теряем связь с умирающим, и смерть ускользает от нас вместе с личностью, еще одной неповторимой Вселенной. Особенность смерти и в том, что еще никто не сумел ее избежать, хотя практически каждый человек живет по большей части так, как если бы для него, именно для него, смерти не существовало. И наоборот, мы живем, несмотря на то, что время от времени чувствуем неотвратимость своей смерти. Казалось бы, сама ее абсолютная наглость и неотвратимость, ее витание над человеком, должно вызвать в его сознании, в глубине его сердца взрыв ярости и возмущения: я считаю недостойным жить под твоим знаком, смерть, я не хочу все время видеть тень твоих черных крыльев и ждать, когда ты склюешь меня. На, заткнись мной, может быть я застряну в твоей ненасытной глотке и ты подохнешь самой недостойной и позорной из смертей!

Уникальность феномена смерти состоит в том, что она в определенном смысле есть и в определенном смысле не существует, что мы видим ее, знаем о ней, о ее «существовании» и одновременно не видим, не знаем ее. «На смерть, что на солнце, во все глаза на взглянешь!» (Даль) Смерть фундаментальным образом связана с неизвестностью и, видимо, с небытием.

Возможно, все эти парадоксы существуют в человеке по той причине, что он обладает сознанием. Кто знает, может быть именно [193]ему и только ему дается хоть какое-то понимание смерти и только оно неподвластно ей? Возможно, здесь существует своеобразный паритет Жизненный акт — осознание — входит в смерть не умирая при этом, но и не оживляя ее, не делая ее чем-то живым. Смерть, ее образ, ее особое присутствие в форме осознания входит в нас, живущих, не убивая жизнь, но и не превращаясь в нечто живое. Есть смерть и смертность. Смертность можно понимать и «онтологически» — как процесс умирания в нас живого, скажем, клеток организма или даже частей тела (что происходит с нами уже в утробе матери), и «гносеологически» — просто как ее осознание, как memento more — своеобразное воспоминание о будущем. Интеграция смерти — через ее особое ощущение, переживания и осознание — в человеческую жизнь делает человека носителем особого качества, которое условно можно обозначить как смертность. Несмотря на то, что объект этого качества никогда не дан жизни и находится с ней в отношении абсолютной несовместимости, смерть особым образом входит в человека, играя в жизни каждого из нас огромную роль. Обрамляя своей ослепляющей темнотой пространство жизни, смерть, как кажется, невольно, не желая того, придает ей особую ценность, яркость, особенную уникальность и прелесть; жизнь становится для нас особенно дорогой и близкой, заслуживающей уважения и высокой оценки хотя бы потому, что она — не смерть, а антисмерть и что ее можно утратить. Там, где есть жизнь, нет места торжеству смерти, и любая ее победа на территории жизни не может быть ни полной, ни окончательной. Феномен смерти исключительным образом обостряет чувство особенности, ценности, однократности и неповторимости личности. Смерть напоминает нам об одиночестве и ситуациях, когда мы предстоим неким реальностям один на один. Смерть способствует обострению самосознания, она по-своему формирует его и очищает от многих иллюзий. Инстинкт смерти также изначально присущ жизни как и инстинкт ее самосохранения. Вместе они помогают нам познать бесконечную ценность жизни, единство ее радости и заботы о ней.

Смерть заставляет нас лучше понимать жизнь, заставляет безоглядно бросаться в ее объятия, и вместе с тем вырабатывать к ней особенно острое и проникновенное, точнее, сокровенное отношение. Жизнь осознается теперь как не гарантированная нам абсолютным образом, она становится «альтернативной», так как у нее появляется соперник и «антидублер». Теперь мы не просто живем, а выбираем жизнь, становящуюся не безликим жизненным потоком, а обоснованной нами, нашим выбором, т.е. нашей свободой. Теперь это наша жизнь. Но она вместе с тем оказывается и более ценной, и более хрупкой, становится [194] вероятностной. Возникает постоянно присутствующая возможность потерять ее и «уйти из жизни». Каким бы странным это ни казалось, но смерть выполняет особенно важные ценностные функции и сама она в этом измерении становится ценностью.

Так что же такое смерть в свете гуманистического сознания? «Объективно» как некая особая реальность смерть, судя по всему, связана с такими субстанциальными реальностями, как ничто и неизвестность. Именно последняя не позволяет нам опознать ее знаниевым образом как некую особую «известную» реальность, разгадать ее, хотя через осознание своей смертности человек неабсолютным и опять-таки не вполне ясным образом вмещает ее в себя.

Способность осмысления и осознания смерти — мощное средство человека безопасным образом проникать в ее ледяные и безмолвные пространства. И хотя этот способ «общения» со смертью можно назвать эпифеномическим, то есть вторичным, опосредованным, тем не менее идеальностью нашего духа, чувства, инстинкта и воображения он позволяет нам каким-то дистанционным образом держать ее на учете, следить за ней, иметь ее в виду. Это важно и психологически, поскольку помогает нам проложить и выяснить пути почтенного к ней приближения и достойного предстояния, обвыкания и различения ее. Человек не может позволить себе инстинктивно шарахаться от нее, зажмурив глаза от страха. Напротив, только собрав, мобилизовав все свои ценности и позитивные качества воедино, он способен различать ее как такую реальность, которую он может и должен встретить не на коленях, а как самостоятельная субстанциальная реальность.

Несмотря на очевидную парадоксальность системы «человек- смерть», т.е. не данность-данность, несовместимость-вместимость, непознаваемость-опознаваемость последней, гуманизм с самого начала предостерегает от двух одинаково антигуманных, деструктивных и экстремальных отношений человека к смерти, от некрофильства и некрофобии. В конечном счете и любовь к смерти и всепоглощающий страх перед ней суть патологические состояния личности, когда разум и сознание человека парализуются, разрушаются и он поглощается каким- либо из двух этих специфически наполненных чувств, практически выходя из жизни уже при жизни.

Для гуманизации отношения человека к смерти важно понять, что ее особая значимость для него обусловлена не деструктивностью смерти, а ее возможной связью с реальностями неизвестности и ничто, к которым человек стремится естественным образом, как существо познающее и творческое, коммуникативное, тотальное, обладающее потребностью освоить всеми доступными ему средствами ту область [195] частичной инкорпорированности его во внешний мир, которая складывается, в частности, и из небытия и неизвестности и которая в этих пределах является не только внешней, но и внутренней реальностью личности. Гуманистическое мировоззрение склонно свободным, трезвым и серьезным образом собрать воедино все нормальные человеческие реакции на смерть и переплавить их в гуманистическое интеллектуальное, эмоциональное, культурное, социальное и практическое отношение к ней как внешнему и внутреннему феномену в жизни гуманиста. Иначе говоря, гуманизм состоит здесь в выяснении значения, смысла и ценности смерти как проявления особого рода реальности на границах и территории человеческого мира.

В этой связи психология гуманизма включает в себя элементы трагизма, стоицизма и героизма перед лицом смерти. Интеллектуально гуманизм предполагает в этой области бытия человека умудренное спокойствие и ясное, возможно более глубокое понимание, осмысление феномена смерти, сохранение человеческого в человеке до самого последнего мгновения жизни личности. Нравственно гуманизм вырабатывает у человека чувство особого достоинства перед лицом смерти. Достойная смерть — это победа жизни, человечности над деструкцией смерти. Гуманисту знакома и такая своеобразная, острая и горькая эстетика смерти, ее высочайшая трагика, которая способна и должна стать для человека нравственным и экзистенциальным катарсисом, очищением.

Именно на этих путях гуманизм превращает смерть в особого рода ценность, заставляет ее служить жизни и достоинству человека, превращает эту разрушительную силу в последний всплеск жизни непобедимого человека. Умереть по-человечески — это значит быть и оставаться человеком до конца. Подавляющее число людей умирает достойно и мужественно, не позволяя смерти свести себя к чему-то скулящему, животному и ничтожному. И я верю в то, что, если человек смертен, то любой из умерших даже, казалось бы, жалкой смертью, в какие-то неведомые нам мгновения уже неведомого нам, живущим, состояния обретает в себе силы и решимость предстоять ей подлинно человеческим образом: мужественно, достойно и человечно.

Человек многообразными способами противостоит смерти и борется с ней. В том числе и на ее территории. В своих делах и достижениях он, как правило, совершает нечто, трансцендирующее, превосходящее биологические границы своей жизни. В своем воображении он легко забрасывает себя за пределы своей настоящей жизни в те времена и пространства, когда и где его скорее всего не будет как телесного, [196] наличного сегодня существа. Это его, как принято говорить, последняя воля, обычно торжествует в ритуале прощания с ним родных, близких, друзей. Таким образом, он сам как своя последняя воля присутствует в этом скорбном прощании с остающимися жить. И разве не его воля, идея, мысль, чувства, свершения, разве не его семя и кровь переходят к последующим поколениям, не позволяя смерти воздвигнуть абсолютно непроницаемую стену между живущими и покинувшими жизнь?

Гуманизм учит не только достойно жить, но и достойно умирать, он учит заботиться о себе и как о живущем, и как уходящем, и как ушедшем из жизни. Тем самым он проявляет уважение и заботу не только о себе, но и об окружающих. Поэтому культура гуманизма, его психология и ценности направлены на то, чтобы максимальным образом расширить спектр гуманных человеческих отношений к смерти, чтобы не позволять смерти отравлять и обесценивать жизнь, оскорблять и унижать человека.

Широкий спектр психологического, интеллектуального и психологического отношения гуманизма к смерти позволяет ему удержать в себе огромное культурное и духовное богатство, рожденное человеческим гением, переживающим феномен смерти, противостоящим ей. Драматургическое, музыкальное, поэтическое, художественное, философское или — шире — культурное достояние человечества в этой области является настоящим гимном мудрости, отчаянной решимости, достоинству, непобедимости и жизнестойкости человека.

Даже среди тех, кто не исключает возможность бытия трансцендентного, встречаются люди, которые склонны усматривать в ней «откровенный» смысл, исключительные возможности, шанс человека прорваться, открыть и достичь невероятного и небывалого. «Страшный суд, — писал Л. Шестов, — величайшая реальность... На страшном суде решается, быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, может быть, не решено. И Бог ждет, как каждая человеческая душа, последнего приговора. Идет великая борьба, борьба между жизнью и смертью, между реальным и идеальным. И мы, люди, даже не подозреваем, что творится во вселенной...».

Отношения человека со смертью — важная часть его жизни, и она имеет особую и благую ценность. В том числе и связанную с правом человека на жизнь и на смерть, т.е. с его правом приоритетного распоряжения своею жизнью в полном ее объеме и временных рамках. Подробнее об этом будет сказано в разделе о правах человека. [197]