Российское гуманистическое общество

www.humanism.ru

5. Гуманистический вероятностный проект

 

5. Гуманистический вероятностный проект

Рассмотренные выше сценарии, независимо от предпочтения и степени их приемлемости, еще не дают нам ответа на вопрос о том, что такое человек, если под человеком понимать не «продукт» или «свойство» чего-то нечеловеческого, а уникальную субстанциальную реальность, то есть человека как человека. [345]

Кроме того, если согласиться с предположением, что человек является результатом творческого акта, совершенного и продолжающего совершаться при рождении каждого нового Я, то мы еще ничего не сказали о «трагедии» творчества (разрыв между замыслом и результатом), которая то ли случается, то ли нет в процессе творчества человека и в самом творении по завершении действий в известной нам области происхождения и созидания человека.

Проблема замысла и результата генезиса человека подталкивает нас снова обратиться к метафизическим предположениям. Впрочем, в более скромной форме «замысел» может обсуждаться и в терминах закономерностей и направленности космоэволюционного процесса или даже в свете естественной телеологии или целесообразности, возможно, уже бытующих на биологической фазе эволюции. В ходе ее изучения сформулировано много идей, каждая из которых заслуживает внимания, однако, парадигма для объяснения «замысла» или цели человека, предложенная выше (ее можно назвать «парадигмой творчества») позволяет предложить особый вариант ответа на эту проблему.

Согласно этой парадигме, творение человека субстанциальными реальностями должно привести как минимум к порождению столь же субстанциальной реальности с наследованием ею их некоторых базовых качеств: внутренней абсолютности и внешней релятивности, открытости, бесконечности и т.д. Однако творческий акт предполагает и еще кое-что существенное: и в его замысле, и в его результате должно быть не только нечто неизвестное и новое, небывалое, то есть некое реализованное ничто, наполненное каким-то позитивным «что», позитивным и конструктивным скепсисом и реализованная неизвестность, наполненная реальной вероятностностью и проблематичностью человека, но и признаки совершенства, ибо и замысел и результат настоящего творческого акта должны в чем-то превосходить возможность и совершенство творца или сотворцов. Чтобы прояснить эту мысль, обратимся к такому событию, как рождение ребенка. Несомненно, среди прочих его творцами являются родители. Также несомненно и то, что их естественной установкой, их желанием и мечтой, их «замыслом» является счастье их дочери или сына, стремление «сделать» или увидеть его (или ее) более счастливым, благополучным и совершенным, чем они сами. Им хочется, чтобы их ребенок был здоровее, красивее, умнее, образованнее, воспитаннее и счастливее, чем они сами, чтобы он добился больше, чем они, чтобы он шел «дальше» и т.п. Это, повторю, обычная, естественная установка, естественный «замысел» родителей в отношении своего ребенка. Другой естественной установкой, настолько [346] естественной, что о ней даже и не говорят, является творческая, порождающая необратимость связи родителей и детей. Только в особых, исключительных обстоятельствах, или у людей с весьма неординарным мироощущением (каковым было, например, мировосприятие В.В.Розанова) может возникать желание, которое можно передать выражением «мама, роди меня обратно». (Невольно вспоминается анекдот: «Рожает женщина. Двойню. Два мальчика готовятся выйти на свет божий. Толкает один другого и говорит: «Лезь первым». Тот: «Боюсь». — «Почему?» — Видишь, тут-то мы с тобой живем, а оттуда ведь еще никто не возвращался...») Возможно, здесь есть некая половая аномалия. Но нет ничего исключительного в том, что человек, скажем, в состоянии испуга или боли вскрикивает: «Мама!» В этом случае на каком-то глубинном уровне у человека, видимо, срабатывает особая родственная связь со своей матерью, которая не только заботилась и оберегала его в детстве, но и носила его, как говорится, под сердцем.

Если смотреть на творчество, порождение шире, то можем ли мы сказать, что другие наши «родители»: природа, общество, ничто, неизвестность, — желали бы видеть нас совершеннее, чем есть они сами? Если трудно согласиться с признанием очевидности такого желания, ссылаясь на отсутствие каких-то несомненных доказательств, то не легче и отвергнуть такой творческий замысел, ссылаясь опять-таки на отсутствие очевидных свидетельств, позволяющих убедиться, скажем, научным образом, что природа и все другие «сотворцы» хотели бы видеть человека обязательно хуже или примитивнее себя. Но, вообще говоря, можно привести отдельные примеры как за, так и против. Скажем, аргументом в пользу «желания» сделать нас совершеннее может быть указание на разум и свободу, которыми, судя по всему, не обладают наши творцы, а аргументом против — конечность, смертность человека, которая воспринимается как несовершенство, оскорбление человека.

Заключенные здесь дилеммы хорошо чувствовал русский философ Л.Шестов. Если предположить, что творящие нас реальности действительно хотели чего-то более совершенного, чем они сами, и если они реализовали свой замысел настолько, насколько они смогли его реализовать, то наши транс- или межсубстанциальные отношения предстают в существенно ином виде. По словам Шестова, «природа молчит и не выдает своих тайн смертным. Почему? Не знаю: может быть, не хочет, а может быть, не может. Если и не может, то каково должно быть ее отчаяние и ее ненависть к учителям мудрости, которые проповедуя Се moi est haissable (я есть мерзость), подрезывают в корне все смелые попытки самодеятельного бытия. Ведь они парализуют ее [347] благороднейшие, возвышеннейшие и вместе с тем заветнейшие начинания. Она стремится сделать человека субстанцией, casua sui, независимым от всего, даже от самой себя, его сотворившей. А человек, точно рак, пятится назад обратно в лоно, из которого он вышел. И это у нас принято называть мудростью! Наши учителя воспитывают нас в природоборчестве, они поставили своей задачей во что бы то ни стало помешать нашей матери привести в исполнение свои грандиозные замыслы! И ради чего? Исключительно ради теоретических целей!» (Шестов Л. Самоочевидные истины // Мысль и слово, 1917, кн. 1. С. 112-113).

Шестов полагал, что одним из препятствий на пути радикальной переориентации человека является доминирование познания и знания в человеке, существенно сужающих сферу «восприятия» и возможностей человека. По этой причине его интересовали в основном пограничные ситуации, в которых все «нормальные» способы осмысления и поведения отступают на задний план, а также область веры, как территория абсурда и возможности невозможного. Ему же принадлежит мысль о радикальном разрыве, которую я считаю важной для понимания всякого творчества, особенно субстанциального. Подобно тому, как совершается разрыв пуповины при рождении ребенка, в акте творчества человека в полном смысле этого слова должна, видимо, происходить серия, цепочка таких разрывов.

Сам Шестов так передавал эту интуицию: «Основная черта жизни есть дерзновение (raptum), вся жизнь есть творческая raptum и потому вечная, не сводимая к готовому и понятному мистерия».

Этот разрыв необходим по многим причинам: и для обретения человеком лучшей «обзорности», и во имя свободы, и во имя почтительного расстояния и достаточной обороны... Но главный смысл этого разрыва — творчество, точнее его, как бы «завершение». И здесь самое время вспомнить о «трагедии творчества», разрыве между замыслом и результатом. Парадокс «творческого разрыва» состоит в том, что он является шагом на пути преодоления «трагического разрыва « между замыслом и результатом. Можно предположить, что трагичность, непреодолимость разрыва между замыслом и результатом проистекает из того, что таковым он является, во-первых, потому, что это превышает силы, возможности, а может быть, желание творца, и вместе с тем в этом трагизме «объективно», то есть вне замысла (и в этом смысле «сверх» замысла, «за» замыслом), кажется, брезжит вероятность того, что творимое «поможет» преодолеть этот разрыв своим собственным творческим действием, поможет превратить творчество в сотворчество, а себя как творимое — в сотворение. Таким образом, слово «сотворение» оказывается обозначением «удавшегося» творческого [348] акта, в котором уже нет трагедии незавершенности, точнее, несовершенства и отрыва, несоответствия замысла результату.

Видимо, нет необходимости доказывать, что человек ощущает в себе силу и бессилие, жажду бессмертия и неизбежность смерти. Многое в нем и в его взаимодействии с природой, обществом говорит о «трагедии» творчества, о трагическом разрыве. Трагическим потому, что разрыв здесь — не знак завершения творчества в результате творческого порыва творимого в ответ на зов творцов, а знак незавершенности, т.е. разрыва между замыслом и воплощением, сущим и должным, идеалом и действительностью.

Это не означает, что человек цепенеет или окаменевает перед лицом разрыва, пропасти, с которой он сталкивается и вне и внутри себя. В целом, я полагаю, человек движется, преодолевает этот разрыв, хотя это весьма сложное движение, поскольку предполагает увеличение «творческого разрыва» во имя преодоления разрыва как «трагедии творчества» и превращение его в торжествующее творчество, означающее сотворение.

Каковы приметы, направления и механизмы превращения человека как творения в человека как сотворение? На уровне метафизических предположений можно высказать лишь самые общие суждения. Очевидно, что преодоление разрыва между «замыслом» о человеке и его наличным «результатом», то есть наличном здесь-и-теперь человеком, лежит на путях совершенства, точнее самосовершенствования человека, на путях превращения творения в «со-субъект» творчества, «со-субъект» сознательный и субстанциально целеустремленный. Сложный характер сотворчества предполагает понимание того, что в каком-то существенном смысле, например, в филогенетическом, природа прошла свою «половину» пути творчества, созидания человека, значительную часть этого пути прошло и общество, развив высокие технологии как в области научного познания и промышленности, так в социально-политической области. И здесь наступила очередь человека. Теперь уже ему нужно сказать свое слово, сделать ответный ход.

Для того, чтобы совершить прорыв на пути сближения замысла и результата, человек, судя по всему, должен не только осмыслить себя как Homo sapiens, осознать и как-то реализовать свой статус, не просто осознать, осмыслить себя как человека природного, социального и разумного, но и как Homo creaturam creans, как творческое творение, перейдя тем самым от арифметики к алгебре, от скорости к ускорению, от первой космической скорости — ко второй.

Это связано и с тем, что Л. Шестов обозначил понятием дерзновения, а Н. Бердяев — откровения. И хотя и тот, и другой были религиозными [349] мыслителями, их идеи можно истолковать и гуманистически, светски и антропологически. Если под дерзновением Шестов понимал некое новое измерение мышления, творческий, новый, свободный и самостоятельный акт, обеспечивающий прорыв в мир «свободы индивидуального существования», «мгновенных, чудесных и таинственных превращений», в мир «фантастического, где все возможно и невозможно», то для Бердяева понятие откровения, во-первых, было связано с анализом творчества как такового и с его радикальными возможностями, во-вторых, оно понималось как откровение, творческое самораскрытие человека перед лицом Творца, Бога, как абсолютно творческого и свободного существа, жаждущего и трагически ждущего от человека «ответного зова» свободы, творчества и любви. Только творчество, полагал Бердяев, является «спасительным» способом самоутверждения, обретения богоподобия, «страшной свободы» и созидательной мощи. За религиозно-мистической оболочкой бердяевской концепции творчества легко различить новаторскую мысль о значимости «откровения» человека себе и другим реальностям, его «ответа» на их творческий замысел. Человек еще так мало позитивно и творчески явил себя самому себе. Это, еще не открытое и не явленное им себе и другим реальностям собственно человеческое в человеке, существует в нем реально и потенциально. В чем-то очень значимом мы существуем и действуем потенциально: «каждый из нас есть только некоторая «возможность», переходящая, но еще не перешедшая в действительность» (Л. Шестов).

Таким образом, если признать порождение человека на уровне, так сказать, филогенеза и его творимость на уровне онтогенеза, то тогда следует, во-первых, различать наследие в областях частичной интеграции личности с другой личностью, с природой, обществом, ничто и неизвестностью, во-вторых — попытаться различить замысел каждого из сотворцов в нас самих, в которых этот замысел предстал частью как воплощенный, реализованный, частью как нереализованный, потенциальный, но реализуемый именно нами, «довершающими» их замысел о человеке (то есть о нас самих), как существе, в чем-то превышающим возможности своих «родителей» во имя его уникальности и субстанциальности. Эта потенциальная часть замысла воплощается нами и только нами, поскольку этого прежде всего и главным образом требует принцип «большего совершенства», уникальности, новизны, «превосходства» творения над творцами. Превосходство выражается здесь не обычным способом, как, скажем, имущественное превосходство одного человека над другим, что всегда заключает в себе что-то негативное и потому являющееся не совершенным [350]  превосходством. Оно связано с попыткой «сделать» невозможное и несуществующее для творцов (природы, общества, ничто и неизвестности), действительным и существующим в творении, то есть в человеке.

Ясно, что природа передает нам свою материальность, физичность, химичность и биологичность; общество — науку, нравственность, экономику, воспитание, формы обучения и многое другое. Сложнее с ничто, поскольку оно трудно различимо как «таковое». Но как отмечалось выше, наследием, оставляемым им, может быть ничтойная «природа» нашего внутреннего мира, сознание, совесть и свобода как таковые, а также область должного. Неизвестность присутствует в нас в качестве таковой прежде всего в виде нашего Я как загадки и тайны личности, тайны рождения и существования, а также в виде выбора, риска, неопределенности, сомнения, вероятности и негарантированности нашего познания и существования; она бытует в нас и через чувство или ощущение неизвестности, порождая различные психические реакции — от страсти притяжения до парализующего ужаса. Не исключено, что частичное наличие в нас этих реальностей в качестве «родительских даров» осложнено и тем, что они присущи нам друг через друга, то есть возможно и, видимо, действительно их комбинированное, «синтетическое» существование в человеке.

Но каково «предназначение», смысл каждого из этих даров? Абстрактно говоря, оно состоит, скорее всего, в том, чтобы мы могли должным образом овладеть ими как своими, то есть совершенным и максимально гармоничным образом, чтобы адекватным образом реализовать, воплотить их в человеке как творящем творении. Возможно, реализация замысла на базе этих «даров» как человеческих качеств, способностей, задатков и стремлений приведет к сотворению человека как человека, совершенного и непревзойденного в своих собственных уникальных достижениях и доведенных до совершенства качествах. Это совершенство не может быть и не будет только «стационарным», «просто» природным или социальным. Ко всему прочему оно может быть «ничтойным» и «неизвестным», вероятностным, свободным и открытым. Ясно лишь то, что «завершающий» акт творения — сотворение — будет означать возможность и абсолютного самосозидания, и аутогенеза, аутотрофного существования человека в полной мере, равноправно, «равносубстанциально» сосуществующего со всеми другими действительными и возможными фундаментальными реальностями.

В свете гуманистического пробабилистического (вероятностного) проекта ответ на вопрос, вынесенный в название раздела, теперь может быть дан следующим образом. Человек — это творение, сотворение и самосозидание. Однако сегодня он бытует в основном в области [351] сотворения, тогда как его главной целью может и должно быть самосозидание — этап, когда два предшествующих этапа, подобно двум первым сделавшим свое дело ступеням космического корабля, отделяются, и человек вступает в область свободного самосозидающего «полета», не теряя, а напротив, в полной мере обретая способность к транссубстанциальным коммуникациям.

Таким образом, это может быть «полет», который и сделает начало безначальным, а конец — бесконечным. Субстанциальное обретение свободы в ее фундаментальном синтезе с человечностью, разумностью, красотой и творчеством может радикально решить проблему «безопасного» плюралистического сосуществования человека и человека, человека и природы, общества, ничто и неизвестности. Опознание и адекватное обретение нами ничто и неизвестности может «решить» и проблему овладения временем, которое станет поистине человеческим временем, временем свободного существования человека, качеством и предикатом, «подвластным» человеку как своему хозяину и творцу. Человек может обрести возможность делать невозможное. Он может стать не имеющим ни конца, ни начала, т.е. обрести такую жизнь, где слова теряют всякий смысл. Тогда он может овладеть возможностью бесконечности и стать бесконечной возможностью с чертами полностью обретенной абсолютности, субстанциальности, бесконечности и неограниченной возможности. Тогда он сможет начинать и прекращать время, творить реальности, начала и концы и участвовать не только в транссубстанциальных коммуникациях, но и в транссубстанциальном творчестве, в творении иных субстанциальных реальностей.

Я понимаю, что дал волю своему воображению, фантазии и мечтам, что метафизические предположения достигли здесь едва ли не максимума своей научной необоснованности. Но вместе с тем едва ли эти предположения являются антигуманными и несут человеку какие-то новые, дополнительные неприятности, тревоги или угрозы, или что они унижают его. Я надеюсь, что эти предположения не чреваты иллюзиями и не заключают в себе догматизма, фанатизма и мистификации. Говорить о перспективах, о совершенстве человека и путях его возвышения естественно. Наброски гуманистически-пробабилистического проекта не делают эти перспективы мрачными или тупиковыми, но дают или могут дать человеку новую решимость и шанс укрепить свою человечность и противостоять античеловечности. Гуманистическая метафизика вопрошаний о человеке не исключает конкретных гуманистических достижений и действительности гуманизма. Метафизические вопрошания человека о самом себе — это такая антиномия реалистичности и недоказуемости, действительности и необоснованности, очевидности [352] и невероятности, трезвости и фантазии, которая требует творческого прорыва.