§ 2. В Каноссу... с троянским конем
В 1921 г. в Праге вышел сборник статей под общим заголовком «Смена вех», положивший начало целому течению послеоктябрьской эмиграции. С октября того же, 1921 г. (по март 1922) в Париже стал выходить журнал под тем же названием. До 1917 г. ведущие идеологи этого течения были преподавателями и профессорами различных университетов России и стояли на позициях буржуазного либерализма. В годы революции и гражданской войны лидеры сменовеховства были активными контрреволюционерами. «Проф. Устрялов, — писал советский ученый Н. Мещеряков, — был идейным вдохновителем Колчака в Сибири. Бобрищев-Пушкин сам рассказывает, как он перешел фронт и работал в рядах деникинцев. Лукьянов с оружием в руках принял участие в 1918 г. в восстании против Советской власти в Ярославле, Чахотин и Потехин работали у Колчака» (77, 43—44).
В чем состояли причины, приведшие к образованию этого течения? Главные из них — это, во-первых, окончание гражданской войны и военное поражение контрреволюции. Возникновение сменовеховства означало стремление буржуазных мыслителей учесть принципиально изменившуюся ситуацию. Во-вторых, вступление России в период новой экономической политики привело в движение буржуазные (деловые, торговые, управленческие и технические) элементы, а также многочисленные слои старой научно-технической интеллигенции.
Но процессы социалистических преобразований и одновременно активизация собственников и капиталистов поставили как идеологию сменовеховства, так и его социальную базу, в том числе и часть технической и научной интеллигенции, в чрезвычайно противоречивое положение. С одной стороны, по инерции здесь все еще доминировали антиреволюционные, реставраторские тенденции, особенно в верхах, у той части сменовеховства, которая оказалась в эмиграции. С другой стороны, наиболее подвижная часть этого течения — именно рядовые представители его социальной базы начали постигать созидательный смысл Советской власти и потому стали все более решительно высказываться за ее поддержку и возвращение на родину. Этот противоречивый комплекс причин и стремлений привел к тому, что во главе нового буржуазно-либерального течения оказались, по словам В. И. Ленина, «крупнейшие кадетские деятели, некоторые министры бывшего колчаковского правительства — люди, пришедшие к убеждению, что Советская власть строит русское государство и надо поэтому идти за ней» (2, 45, 93). Изменившиеся исторические обстоятельства побуждали теоретиков сменовеховства занимать позиции «левее» остальных группировок эмиграции. Но именно потому, что «сменовеховцы, — как отмечал В. И. Ленин, — выражают настроение тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики» (там же, 94), они представляли серьезную идеологическую и политическую угрозу социалистическим преобразованиям начала 20-х годов.
В. И. Ленин, говоря о новых формах классовой борьбы в переходный период от капитализма к социализму, не случайно выделял в качестве особой ее формы «использование буржуазных специалистов». Это была достаточно сложная форма классовой борьбы, которая предполагала одновременно и бескомпромиссную борьбу с буржуазным мировоззрением «спецов» (его ярким выражением и явилось сменовеховство), и использование знаний и опыта старой интеллигенции для строительства социализма. «Не только подавление сопротивления, не только «нейтрализация», — писал В. И. Ленин, — но взятие на работу, принуждение служить пролетариату» (там же, 39, 264). Такое марксистское диалектическое решение вопроса об отношении к буржуазным специалистам и сменовеховству получило развернутое выражение в резолюции XII Всероссийской конференции РКП (б) (август 1922 г.) «Об антисоветских партиях и течениях». В резолюции, в частности, говорилось о том, что сменовеховское течение «может играть объективно-прогрессивную роль», поскольку оно сплачивает «те группы эмиграции и русской интеллигенции, которые «примирились» с Советской властью и готовы работать с ней для возрождения страны». Однако здесь же указывалось, что в этом направлении еще сильны и буржуазно-реставраторские тенденции, надежды на то, «что после экономических уступок придут политические в сторону буржуазной демократии и т. п.» (3, 393).
Рассматривая социологические и историософские построения теоретиков сменовеховства, необходимо отметить, что в них, как правило, нивелировались объективно прогрессивные тенденции к честному служению родине, которые намечались у широких «низовых» групп интеллигенции, обеспечивших сменовеховству известную популярность в начале 20-х годов. Уступчивость, компромисс по отношению к Советской власти присутствовали в большей мере в «предварительных заявлениях», тогда как основные идеи были насквозь идеалистическими, реставраторскими и буржуазными по своему классовому содержанию.
Сменовеховцы приступили к построению своего варианта философии истории России, исходя из двойной задачи: «в свете... новейших революционных переживаний переоценить... предреволюционную мысль; — в свете... старых мыслей о революции познать, наконец, истинный смысл творящей себя ныне революции...» (66, 5). В основу своей историософской доктрины они положили идею «великой и единой России». На первом плане их размышлений оказалось не экономическое и социально-политическое лицо России прошлого, а философски осмысленная категория территории.
Психологически в их положении как раз и было наиболее простым и естественным абстрагироваться от конкретной истории России, от истории борьбы ее классов. «Легче» и проще было опираться на понятие территории, по отношению к которому, казалось, все остальное должно было утратить свое значение и важность. «...Территория, — писал Н. Устрялов, — есть наиболее существенная и ценная часть государственной души, несмотря на свой кажущийся «грубо физический» характер» (121, 49). Всякие исторические движения, происходящие на этой «территории», развертываются, по мнению сменовеховцев, эволюционным путем. Революция была воспринята как историческая аномалия, отклонение от естественного развития общества, как проявление мистического (в данном случае нежелательного и вредного) мессианизма «русской души». Все сменовеховцы, даже в том случае, когда они и признавали неизбежность Октябрьской революции, видели в ней не необходимо-закономерный процесс замены изжившей себя капиталистической формации новой, коммунистической, а «катастрофу», «рок» и т. п. Но, не желая исходить из сугубо религиозных взглядов на историю, они тем не менее не видели и никаких реальных источников исторического процесса. Вот почему в итоге они признавали, что «постигнуть смысл великой катастрофы не под силу нам...» (89, 143).
Плоский эволюционизм во взглядах на историю, превращавший ее в бескачественный однообразный процесс количественных изменений, дополнялся механически заимствованной у веховцев теорией интеллигенции. На фоне «нормального» и постепенного развития только интеллигенция выглядела «возмутителем» этой постепенности. Они рассматривали интеллигенцию, вслед за веховцами, как «максималистскую, нигилистическую, революционную или — по-современному — как большевистскую» (66, 30). Несостоятельность и реакционность общих идей сменовеховцев выявлялась в ходе их конкретного применения к новым историческим условиям. Поскольку эволюционный исторический процесс, полагали они, является естественным состоянием вещей, то эволюция в конечном счете преодолеет революцию, «выправит» это досадное «искривление» общественного развития и, более того, откроет пути «для яркого и могучего русского либерализма, как после него же впервые становится возможным прогрессивный и устойчивый русский консерватизм» (там же, 43). Но, высказывая такие надежды, никто из идеологов сменовеховства не приводил для их подкрепления никаких серьезных философских или социальных аргументов.
Если учесть плачевный социально-политический опыт русского либерализма, с одной стороны, и победу пролетариата — с другой, то нетрудно заключить, что такие идеи в новых исторических условиях были до крайности наивными и утопичными. Конечно, отсутствие основательных логических и исторических аргументов не означает отсутствия предпосылок возникновения подобного явления. Единственным серьезным фактом социально-экономического порядка, на котором покоились исторические и социологические построения сменовеховцев, фактом, за который они хватались как за единственную надежду, был НЭП. Но и здесь без крайнего преувеличения, без раздувания его благоприятных для буржуазии сторон, дело не обошлось. В нэпе сменовеховцы страстно желали увидеть (что и толкало их к беспомощному теоретизированию) крах революции, возврат к капитализму. «Ныне,— указывали они, — есть признаки кризиса революционной истории. Начинается «спуск на тормозах»» (121, 61). Отказываясь обращать внимание на понимание большевиками границ, возможностей и опасностей нэпа, несмотря на учет Советской властью нежелательных для нее «побочных» его продуктов, вожди «Смены вех» стали доказывать, что введение новой экономической политики — это не тактика, не временное отступление, дававшее возможность перейти вскоре к мощному наступлению социализма, а эволюция, ведущая к поражению революции. В статье «Эволюция и тактика» Н. Устрялов выдавал желаемое за действительное, когда писал: «Большевизм, изменивший свою экономическую политику, переставший быть «немедленным коммунизмом», — не есть уже прежний большевизм... Эволюция тактики... есть эволюция большевизма» (122, 18).
Если сравнивать сменовеховские взгляды на общество и историю с основами материалистического понимания истории, то бросается в глаза явный идеализм и антидиалектичность воззрений Н. Устрялова, Ю. Ключникова, С. Лукьянова, А. Бобрищева-Пушкина, С. Чахотина, Ю. Потехина и др. Вера в эволюционность социального развития дополнялась абстрактно-религиозными разговорами о «мистике государства» (в духе П. Струве), «мессианизме русской души» (в духе Н. Бердяева) и т. п. В сумме сменовеховских идей, таким образом, эклектически соединились старые, веховские нападки на революционно-демократические тенденции и идеи, элементы религиозно-мистического восприятия истории, надежды на перерождение Советского государства и пессимизм относительно реальности этого перерождения. В глубине души эти либералы чувствовали, что Коммунистическая партия скоро прекратит «отступление» и развернет борьбу за создание материально-технической базы социализма.
Сменовеховская идеология продемонстрировала бессилие русского буржуазного сознания преодолеть свои собственные границы; она показала его тупик и неспособность объективно и трезво оценивать ситуацию. Реакционными их конструкции оказались потому, что, призывая «идти в Каноссу» (Каносса — замок в Северной Италии, бывший местом встречи в 1077 г. папы Григория VII с отлученным от церкви и низложенным германским императором Генрихом IV. Последний, оказавшись в затруднительном положении в борьбе с папой за инвеституры, явился в Каноссу, чтобы принести покаяние папе. Отсюда выражение «идти в Каноссу», т. е. согласиться на унизительную капитуляцию.) они предполагали не бескорыстное и безусловное примирение, сдачу своих позиций и служение народу, а реставрацию — рано или поздно — старых идей и порядков. Образно говоря, они хотели войти в Каноссу... с троянским конем. Прошлое победило в сменовеховстве, и как течение оно прекратило свое существование вместе с нэпом.