Заключение
Человеческая природа, вопреки кажущемуся знанию её, зачастую представляется мало освоенной землей, материком неизвестности, контуры которого лишь слегка очерчены, а то и вовсе расплываются в тумане вопросов и недоумений. По мало понятным причинам мировая философская мысль веками уклонялась или ходила спиралью вокруг – и мимо – самых заветных, интимных, потаенных состояний человека, не решаясь переступить некую магическую черту, каждый раз отступая то ли в панике, то ли в почтении к тому, что мы немного сухо называем «внутренняя жизнь». Многие ли решались заглянуть туда, куда впервые проникли русские экзистенциалисты?
Шестов и Бердяев относятся к тем редким мыслителям – в мировом масштабе, – кто не боялись безысходности одиночества, а рискнули измерить его глубину и в ширину, проникнуть в его сердцевину и почувствовать принципиальную неисчерпаемость этой загадочной реальности. Свобода, дерзость и головокружение, тоска, ужас беспочвенности и чувство богооставленности, страдание, любовь и творчество – все эти экзистенциалы человеческого существования не что иное, как модусы одиночества и дерзновения, его инвариантности и трансформации. В них смысл и оправдание космичности и всеохватности одиночества и поразительной его всечеловечности. Если Ницше сказал о «человеческом, слишком человеческом», то это «слишком» и будет экзистенциальным одиночеством человека. Но это одиночество есть надежда и порыв, обращенность и надежда. Это тот пункт «А» для философа-экзистенциалиста, спешащего в пункт «Х», поскольку невозможно движение в заранее известные пункты «В» или «С». И «карты» нет, и маршрут неизвестен. И вместе с тем, если вообще возможн говорить об осевом времени в человекопознании, то это как раз время возникновения и распространения экзистенциализма в русской и затем европейской философии.
Погружение в глубь человеческого без надежд опереться на спасительность кем-то открытых истин, постижение абсолютной и ежемгновенной эвристичности жизни – чрезвычайно редкий род сладко-горького философского наслаждения доступный Шестову. Приоритет личности и зависимость вселенского от человеческого, а, следовательно, осознание невозможности каких-либо претензий относительно будущего, несмотря на, казалось бы, пессимистическую видимость, есть оптимистический и мужественный тип философствования, присущий Бердяеву. Принципиальная антирецептурность и аконцептуальность обоих выдает гуманистический характер их философии много сильнее, чем учения, откровенно претендующие быть спасительными. Не делать никаких выводов и даже ненавидеть их, не искать ни закономерностей индивидуального существования, ни вселенского плана развития, полюбить одиночество всей душой, не искать покоя; отвергнуть философские колыбельные, опалить огнем сомнения авторитеты: «Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей… Плохо оплачивает учителю тот, кто всегда остается только учеником».[1] Видимо и в самом деле, подлинно гуманистический статус учений парадоксальным образом тогда и раскрывается, когда их авторы отмахиваются от гуманизма и даже отрекаются от него, чтобы не забыть в погоне за спасением о главном – о человеке, его внутреннем мире, его глубоко потаенном «Я», пытающемся не затеряться в «объективированном мире» среди общеобязательных истин.
Воздадим должное русским экзистенциалистам-гуманистам и будем читать их заново, ибо все написанное ими есть выражение их тайной любви к нам. Их слово – о нас и для нас.
Примечания
1] Ницше Ф. Ecce Homo. Как становятся собой. – Ницше Ф. Собр. соч. в двух томах. – М.: «Мысль», 1990, Т. 2. С. 696.